Григорий Шелихов

городское училище, Шелихов не знал, но относился к хлопотам

поощрительно. Добиваясь намеченной цели, Наталья Алексеевна не

останавливалась на пороге своей горницы, но, сохраняя самобытную

внешность и одеяние честной купеческой жены, без смущения входила в

дома иркутской чиновничьей верхушки, где благодаря своему уму и

"тонкой политике" заводила полезные знакомства и связи, не раз

пригождавшиеся и самому Шелихову в его разносторонней коммерческой

деятельности. В те времена, да еще в таком старозаветном, замшелом

городе, как Иркутск, это что-нибудь стоило.

- Заморским негоциантом живу, а не сибирским медведем, -

самодовольно шутил Григорий Иванович в кругу близких людей, имея в

виду угрюмые и безлюдные дома-крепости кондового сибирского

купечества.

- За своей бабонькой не пропадешь, Григорий Иваныч, - подшучивал

над мореходом Александр Андреевич Баранов, суровый, исключивший из

своей жизни всякую слабость к женскому полу человек, которого Шелихов

десять лет уговаривал и наконец уговорил выехать и возглавить дело

устроения заокеанских колоний в Америке.

И в настоящем, из ряду вон выходящем случае не изменила себе

Наталья Алексеевна. Не прервав и единым словом, выслушала она

бесконечный рассказ призванного в комнаты Никишки, обильно сдобренный

таежной фантазией и услышанными в державинской людской сплетнями.

Чего в нем только не было! Смерть Куча среди плакавших генералов

и господ; привольное житье в Петербурге, с музыкой и танцами у господ

и в людской тоже; шалая графиня Зубова, объединившаяся в представлении

Никишки с сестрицей графа Зубова - Жеребцовой, которая хозяину глаз

вынуть хотела, да он убег; приключившаяся там - сглазили! - болезнь

Григория Ивановича: помер бы, да заморский лекарь спас - царица

прислала; и как он, Никишка, карету злого человека с полозьев

своротил; и дом купленный, где баб розгами секут; и выезд из

Петербурга - "весь город пришел провожать", - и денно-нощная гоньба, в

которой два полнолуния встретили и десять да еще десять троек загнали;

ночная переправа через Ангару и черная полынья, из которой не

выскочили бы, если бы не он, Никишка, возок со дна не вырвал, и опять

гонка - полтораста-двести верст за день и ночь, а он, Никишка, все не

спит, все не спит, а теперь - привез, сдал - спать будет, много дней

спать будет...

Наталья Алексеевна понимала, что большего толку от Никишки не

добьешься.

"Поправится Гришенька - сам все расскажет", - подумала она и

отпустила Никишку спать, а сама, покликав на подмогу старшего

шелиховского приказчика Ивашку Кускова, сыгравшего впоследствии видную

роль в жизни и устроении поселений будущей Российско-Американской

компании, принялась вместе с ним приводить в порядок вынутые из мешков

деньги, подмоченные водой и превратившиеся было в ледяные глыбы.

Она не знала, сколько денег привез с собой Григорий Иванович, но

зато была убеждена, что, сколько бы их ни было, Кусков не утаит для

себя и полушки.

- Раскидай их, Ванюша, и запри комнату, к завтрему обсохнут -

сочтем! - просто сказала она, торопясь к больному, оставленному на

попечении дочери и зятя.

У постели Григория Ивановича священнодействовал аптекарь Сиверс.

Огромным термометром Цельсия, драгоценным инструментом, чуть ли не

единственным на тысячеверстную округу, измерял он жар, отнявший у

морехода память и сознание.

- Гм, ja... O, ja, - рассердился старик, разглядев ртутный

столбик, поднявшийся за 40^o деления термометра. - Простодушная

горячайка, - немилосердно коверкая русские слова, ответил он на

настойчивый, спрашивающий взгляд Натальи Алексеевны. - Es sei страшни

шорт, aber милостифи бох! Будем лечить, - Колумбус русски soll nicht

sterben.* Я до кризис переселяется на ваш клеб, Наталия Алексеевич...

(* Пусть... однако... не должен умереть (нем.).)

Старик Сиверс, швед по рождению, служивший когда-то врачом в

армии так называемого великого Фридриха и попавший в Сибирь тридцать

лет назад после пленения в роковом для немцев сражении под

Кунерсдорфом, прочно обосновался в Иркутске и не пожелал

воспользоваться дарованным, Екатериной II, разрешением вернуться в

Европу.

Старый Сиверс был своим человеком в доме Шелиховых и души не чаял

в славном мореходе. Сын Сиверса, худосочный иркутский канцелярист Адам

Сиверс, по рекомендации, умело ввернутой в беседе с Безбородко

Григорием Ивановичем пять лет назад, был зачислен переводчиком и

суперкарго* в направленное вскоре после того из Иркутска посольство в

Японию. Посольство возглавляли немцы: гижигинский исправник поручик

Адам Лаксман и отец его, носивший фантастический титул

"минералогического советника кабинета", лекарь Эрих Лаксман. (*

Смотрителем грузов.)

Посольство успеха не имело из-за немецкого чванства и глупости,

как объяснял это Сиверс-отец, однако Сиверсу-сыну оно принесло чин

титулярного советника и повышение по службе.

К чудачествам старого Сиверса относили пристрастие его к

китайской медицине и фармакопее: к чудному корню женьшень, пантам

маралов и другим чудодейственным средствам, перекочевавшим из страны

Тибета и далекой Индии.

Заветная аптечка была перенесена в дом Шелиховых и, возможно,

сделала свое дело. Усилия Сиверса подкреплялись любовью и волей

Натальи Алексеевны в борьбе за жизнь любимого человека. Но верней

всего думать, что и в этот раз, в последний может быть, сказалась

могучая натура морехода.

С десятого дня по возвращении домой, после кризиса, когда

казалось, что душа Шелихова покидает измученное тело, и Сиверс, с

трудом разжав его сцепленные зубы, влил в рот - последняя надежда! -

отвар корня женьшень, Григорий Шелихов начал медленно, но верно

возвращаться к жизни.

Оправляя как-то подушки, Наталья Алексеевна заметила в темных

кудрях мужа прядки совсем белых, седых волос.

"Не попадем мы, Гришата, в Славороссию твою. Не доживем увидеть,

как сбудется, да и сбудется ли без тебя мечта жизни твоей?" - с

непереносной горечью в сердце подумала Наталья Алексеевна, и впервые

за все дни страшного испытания из черных запавших глаз ее теплым

градом покатились слезы на еще бесчувственное, но живое лицо мужа.

Глава шестая.

1

Когда сознание начало возвращаться к Шелихову, пришла и его

очередь удивляться и не узнавать близких и родных людей. Он тупо и

равнодушно смотрел на тревожное лицо любимицы своей Аннушки, не

замечая ее блестевших слезами глаз, и никак не отзывался на шутки зятя

Николая Петровича. А однажды совсем огорчил окружающих, когда, увидев

у кровати младшую дочь Катеньку и насупленное лицо сына Ванятки,

спросил, едва шевеля губами: "Чьи эти ребята... чьи?"

Однако выздоровление подвигалось довольно быстро.

- Наташенька! - наконец вполне сознательно и отчетливо проронил

он, увидев склоненное над ним исхудалое и темновидное, как икона

старого письма, лицо жены. - Недуговала? Извелась, гляжу, лица на тебе

нет, - путался он в мыслях, потеряв представление о времени и

событиях, предшествовавших болезни.

На дворе стояло ветреное и знойное лето. По немощеной соборной

площади, на которую выходила усадьба Шелиховых, носились пылевые

смерчи, вздымаясь черными витыми столбами к солнцу. Над городом

свирепствовал прибайкальский норд-ост - тундровая "харахаиха", подобно

сицилийскому сирокко бесившая людей и животных духотой и сибирской

добавкой к ней - тучами мошки и гнуса. Из-за Ангары несся запах гари и