Ольга. Запретный дневник.

Только б спать без сновидений —

долго, долго, долго спать.

А уж коль не дремлет мука,

бередит и гонит кровь —

пусть не снится мне разлука,

наша горькая любовь.

Сон про встречу, про отраду

пусть минует стороной.

Даже ты не снись, не надо,

мой единственный, родной…

Пусть с березками болотце

мне приснится иногда.

В срубе темного колодца

одинокая звезда…

Июнь 1939

12. Маргарите Коршуновой

Когда испытание злое

сомкнулось на жизни кольцом,

мне встретилась женщина-воин

с упрямым и скорбным лицом.

Не слава ее овевала,

но гнев, клевета и печаль.

И снят был ремень, и отняли

ее боевую медаль.

Была в ней такая суровость,

и нежность, и простота,

что сердце согрела мне снова

бессмертная наша мечта.

Никто никогда не узнает,

о чем говорили мы с ней.

Но видеть хочу, умирая,

ее у постели моей.

Пусть в очи померкшие глянет,

сурова, нежна и проста.

Пусть Ангелом Смерти предстанет

бессмертная наша Мечта.

Июнь 1939

ВОЗВРАЩЕНИЕ

1

Перешагнув порог высокий,

остановилась у ворот.

Июльский вечер светлоокий

спускался медленно с высот.

И невский ветер, милый, зримый,

летел с мостов гремя, смеясь…

…Но столько раз мне это снилось,

что не обрадовалась я.

Я не упала тут же рядом

в слезах отважных и живых, —

лишь обвела усталым взглядом

унылый камень мостовых.

О, грозный вечер возвращенья,

когда, спаленная дотла,

душа моя не приняла

ни мира, ни освобожденья…

1939

2

Мне надо было, покидая

угрюмый дом, упасть в слезах

и на камнях лежать, рыдая,

у всех прохожих на глазах.

Пускай столпились бы, молчали,

пускай бы плакали со мной.

Со мной исполнены печали

неутолимой и одной…

Пускай, с камней не поднимая,

но только плечи охватив,

сказали б мне:

                       «Поплачь, родная.

Когда наплачешься — прости».

Но злая гордость помешала.

И, стиснув губы добела,

стыдясь, презрев людскую жалость,

я усмехнулась и ушла.

И мне друзья потом твердили

о неком мужестве моем

и как победою — гордились

удушливо бесслезным днем.

Им не понять, что черной платой

за это мужество плач у :

мне петь бы вам — и плакать,

                                                           плакать…

Но слезы отняты. Молчу.

1939

3. Встреча

Пахнет соснами, гарью, тленьем.

Рядом бьется родник — лови!

Это запах освобожденья,

облик вечной нашей любви.

Не считаем ни дней, ни сроков.

Не гадаем, что впереди…

Трезвый, яростный и жестокий

полдень жизни — не отходи!

Июль 1939

4. Колыбельная

Расстилает тьму

ночь метельная.

Дай спою тебе, муж,

колыбельную.

Ты приляг — теплей

на плече моем…

Много-много дней

проживем вдвоем.

Нам враги вокруг

удивляются,

нами каждый друг

похваляется…

Нам в последний бой

уходить с тобой,

если смерть придет —

умирать с тобой.

Если ж ранят вдруг,

искалечат вдруг —

ты не бойся, друг,

не смущайся, друг:

          буду нянькою,

          буду мамкою…

Ты приляг — теплей

на плече моем.

Много-много дней

будем жить вдвоем…

Осень 1939

5. На воле

Неужели вправду это было:

На окне решетки, на дверях?..

Я забыла б — сердце не забыло

Это унижение и страх.

До сих пор неровно и нечетко,

Все изодрано, обожжено,

Точно о железную решетку —

Так о жизнь колотится оно…

В этом стуке горестном и темном

Различаю слово я одно:

«Помни», — говорит оно мне… Помню!

Рада бы забыть — не суждено…

Октябрь 1939

6. О песне

…Посадила розу край вiкна…

Плакала и пела неустанно,

долго плакала и пела я —

нашу песенку о дальних странах

заучила камера моя…

О далеких, о прекрасных странах!

Молодость, румянец и весна,

и у самых-самых ног играет

невская прозрачная волна…

Вот как там,

                    вот как мы там ходили,

руки онемевшие сомкнув,

как бесстрашным сердцем полюбили

нашу заболевшую страну.

Разве знала я, что это будет,

что простую песенку мою

запоют измученные люди,

с горестной отрадой запоют…

Только что же? Если эти стены

заучили милые слова,

значит, нет ни горя,

                                     ни измены,

значит,

              наша Родина —

                                                   жива!

1939, февраль

Кам<ера> 33

7

…и я не могу иначе…

Лютер

Нет, не из книжек наших скудных,

подобья нищенской сумы,

узнаете о том, как трудно,

как невозможно жили мы.

Как мы любили — горько, грубо.

Как обманулись мы, любя,

как на допросах, стиснув зубы,

мы отрекались от себя.

И в духоте бессонных камер,

все дни и ночи напролет,

без слез, разбитыми губами

шептали: «родина… народ…»

И находили оправданья

жестокой матери своей,

на бесполезное страданье

пославшей лучших сыновей.

…О, дни позора и печали!

О, неужели даже мы

тоски людской не исчерпали

в беззвездных топях Колымы?

А те, что вырвались случайно, —

осуждены еще страшней

на малодушное молчанье,

на недоверие друзей.

И молча, только втайне плача,

зачем-то жили мы опять —

затем, что не могли иначе

ни жить, ни плакать, ни дышать.

И ежедневно, ежечасно,

трудясь, страшилися тюрьмы,

и не было людей бесстрашней

и горделивее, чем мы.

За облик призрачный, любимый,

за обманувшую навек

пески монгольские прошли мы

и падали на финский снег.

Но наши цепи и вериги

она воспеть нам не дала.

И равнодушны наши книги,

и трижды лжива их хвала.

Но если, скрюченный от боли,

вы этот стих найдете вдруг,

как от костра в пустынном поле

обугленный и мертвый круг;

но если жгучего преданья

дойдет до вас холодный дым —

ну что ж, почтите нас молчаньем,

как мы, встречая вас, молчим…

Осень 1940

8

Я так боюсь, что всех, кого люблю,

         утрачу вновь…

Я так теперь лелею и коплю

         людей любовь.

И если кто смеется — не боюсь:

         настанут дни,

когда тревогу вещую мою

         поймут они.

Июль 1939

"На асфальт расплавленный похожа…"

На асфальт расплавленный похожа

память ненасытная моя:

я запоминаю всех прохожих,

каждое движенье бытия…

След колес, железных и зубчатых, —

ржавый след обиды и тоски.

Рядом птичий милый отпечаток —

дочери погибшей башмачки.

Здесь друзья чредою проходили.

Всех запоминала — для чего?

Ведь они меня давно забыли,

больше не увижу никого.

Вот один прошел совсем по краю.

Укоризны след его темней.

Где-то он теперь живет? Не знаю.

Может, только в памяти моей.

В наказание такую память

мне судьба-насмешница дала,

чтоб томило долгими годами

то, что сердцем выжжено дотла.

Лучше б мне беспамятство, чем память,