Ольга. Запретный дневник.

я решаю опять и опять

быть спокойной, как утренник вешний,

никогда

              никого

                               не встречать.

Февраль 1928

"Какая мне убыль, какая беда…"

Какая мне убыль, какая беда,

Что я не увижу тебя никогда,

что хмурому не обещалась тебе,

как самой своей неразумной судьбе?

Ты бросишь жилище, хозяйство, жену,

уйдешь на охоту, на пир, на войну,

           и будешь ты счастлив,

           и будешь тосклив,

           коней укрощая, водя корабли.

Бок о бок с тобою пройдется гроза,

и хмель, и весна опаляют глаза,

           и всё это минет,

           и всё без следа,

и я не увижу тебя. Никогда.

           Какая ж мне доля,

           какой же мне сон,

какой же у песни исполнится звон?..

Октябрь 1928

"Мне многое в мире открыто…"

Мне многое в мире открыто,

безвестное темным словам,

как сон — беломорскому скиту,

как пена — морским берегам.

Не сразу, не всем и не громко

должна я об этом сказать,

то строчкой мальчишески ломкой,

то просто поглядом в глаза.

И каждый, узнавший об этом,

уже не утешится сам

и снова придет за ответом

к моим беспокойным глазам…

1928

"Я не куплю воскресного венка…"

Я не куплю воскресного венка

у кладбища, из розоватых стружек —

ведь под апрельским дерном бугорка

нет у меня ни матери, ни мужа.

Но я люблю забвенные кресты

и надписей беспомощные скорби.

………………………………………

………………………………………

Я ничего не знаю о судьбе

меня забывшего, неузнанного, злого…

Он десять месяцев не подал о себе

ни скудного, ни радостного слова…

Он собирался с севера уйти, —

куда, зачем — я странно позабыла.

И если он умрет — мне не найти

его непримиримую могилу.

< 1928>

ОСЕНЬ

Мне осень озерного края,

как милая ноша, легка.

Уж яблочным соком, играя,

веселая плоть налита.

Мы взяли наш сад на поруки,

мы зрелостью окружены,

мы слышим плодов перестуки,

сорвавшихся с вышины.

Ты скажешь, что падает время,

как яблоко ночью в саду,

как изморозь пала на темя

в каком неизвестно году…

Но круглое и золотое,

как будто одна из планет,

но яблоко молодое

тебе протяну я в ответ.

Оно запотело немного

от теплой руки и огня…

Прими его как тревогу,

как первый упрек от меня.

7 ноября 1929

"Будет весело тебе со мною…"

Будет весело тебе со мною,

если ты со мной захочешь жить:

и спою и расскажу смешное,

руки протяну тебе — держи.

Приведу к товарищам, к подругам

(как я долго этого ждала!).

«Вот, — скажу, — еще нашла вам друга,

самого хорошего нашла.

Жалуйте, любите, не робейте.

Он упрямый, ласковый, простой.

Но прошу, подруги, не отбейте:

я сама отбила у другой».

Вот что я товарищам сказала б,

вот как жили б весело с тобой —

без обиды, горечи и жалоб,

без прощаний в полночь на вокзалах…

1932

ПОРУКА

У нас еще с три короба разлуки,

ночных перронов,

                                      дальних поездов.

Но, как друзья, берут нас на поруки

          Республика, работа и любовь.

У нас еще — не перемерить — горя…

И все-таки не пропадет любой:

ручаются,

                    с тоской и горем споря,

           Республика, работа и любовь.

Прекрасна жизнь,

                               и мир ничуть не страшен,

и если надо только — вновь и вновь

мы отдадим всю молодость —

                                                      за нашу

             Республику, работу и любовь.

1933

ПЕСНЯ

Слышала — приедешь к нам не скоро ты.

Говорят товарищи: не ждем.

Брошу всё. Пойду бродить по городу,

по дорогам, пройденным вдвоем.

До Невы дойду, спущусь по лесенке.

Рядом ходит черная вода.

На унылой, безголосой песенке

вымещу обиду навсегда.

Все следы размоет дождик начисто.

Все мосты за мною разведут.

А приедешь, пожалеешь, схватишься —

не найдешь, и справок не дадут.

Декабрь 1933

МАЙЯ

Как маленькие дети умирают…

Чистейшие, веселые глаза

им влажной ваткой сразу прикрывают.

Четыре дня — бессонница и жалость.

 Четыре дня Республика сражалась

за девочку в удушье и жару,

вливала кровь свою и камфару…

Я с кладбища зеленого иду,

оглядываясь часто и упорно

на маленькую красную звезду

над грядкою сырого дерна…

Но я — живу и буду жить, работать,

еще упрямей буду я и злей,

чтобы скорей свести с природой счеты

за боль, и смерть, и горе на земле.

1933

ПАМЯТЬ

О девочка, всё связано с тобою:

морской весны первоначальный цвет,

окраина в дыму, трамваи с бою,

холодный чай, нетронутый обед…

Вся белизна, сравнимая с палатой,

вся тишина и грохот за окном.

Всё, чем перед тобою виновата, —

работа, спешка, неуютный дом.

И все слова, которые ты знала

и, как скворец, могла произносить,

и всё, что на земле зовется «жалость»,

и всё, что хочет зеленеть и жить…

И странно знать и невозможно верить,

что эту память называем смертью.

1934

ВСТРЕЧА

На углу случилась остановка,

поглядела я в окно мельком:

в желтой куртке, молодой и ловкий,

проходил товарищ военком.

Я не знаю — может быть, ошибка,

может быть, напротив, — повезло:

самой замечательной улыбкой

обменялись мы через стекло.

А потом вперед пошел автобус,

закачался город у окна…

Я не знаю — может быть, мы оба

пожалели, может — я одна.

Я простая. Не люблю таиться.

Слушайте, товарищ военком:

вот мой адрес. Может, пригодится?

Может, забежите вечерком?

Если ж снова я вас повстречаю

в Доме Красной Армии, в саду

или на проспекте — не смущайтесь, —

я к вам непременно подойду.

Очень страшно, что, случайно встретив,

только из-за странного стыда,

может быть, вернейшего на свете

друга потеряешь навсегда…

1934

КАТОРГА

…Бродяга к Байкалу подходит.

Убогую лодку берет.

Унылую песню заводит,

О родине что-то поет…

Народная песня

И в сказке, и в были, и в дрёме

стоит одичалой судьбой

острожная песня на стрёме

над русской землей и водой.

Она над любою дорогой,

и каждый не знает того —

он минет ли в жизни острога,

а может, не минет его.

Тогда за гульбу и свободу,

за славные бубны, за бунт —

три тысячи верст переходу,

железо и плети — в судьбу…

И вот закачаются — много —

не люди, не звери, не дым,

Владимирской торной дорогой

да трактом сибирским твоим.

Проходят они, запевают,

проносят щепотку земли,

где весны родные играют,

откуда их всех увели.

Но глухо бормочет земля им,

что, может, оправишься сам?

Варнак-баргузин замышляет

шалить по дремучим лесам,

свой след заметаючи куний,

да ждать небывалой поры…

…И тщетно Михайло Бакунин,