Ольга. Запретный дневник.

забредив, зовет в топоры…

И стонет, листы переметив

кандальною сталью пера,

высокий и злой эпилептик,

за скудной свечой до утра

опять вспоминая дороги,

и клейма, и каторжный дым…

А стены седые острога

до неба, до смерти над ним.

Он бьется о грузные пали,

он беса и Бога зовет,

пока конвульсивной печалью

его на полу не сведет.

…И я отдираю ресницы

с его воспаленных страниц.

Ты знаешь, мне каторга снится

сквозь эти прозрачные дни.

Откуда мне дума такая?..

Уйди же, души не тяни!

Но каторга снится седая

сквозь эти просторные дни…

Я ж песен ее не завою,

ни муж мой, ни сын мой, ни брат.

Я с вольной моею землею

бреду и пою наугад…

Ты скажешь — обида забыта,

и сказки, и мертвые сны,

но жирных камней Моабита

всё те же слышны кандалы.

А каторга за рубежами

грозится бывалой лихвой?..

Но верь мне, ее каторжане

уже запевают со мной.

Первая половина 1930-х годов

ПЕРЕЛЕТНАЯ

Скворешницы темное око

глядит в зацветающий сад,

и в небе высоко-высоко

на родину птицы летят.

Так много вас, быстрые птицы,

что голову только закинь —

лицо опаляя, помчится

крылатая, шумная синь.

О летный, о реющий воздух,

серебряный воздух высот!

Дневные, могучие звезды

вплелись по пути в перелет…

Скворешницы темное око

глядит в зацветающий сад,

и в небе высоко-высоко

пилоты и птицы летят.

1935

ГОРОД

1

Как уходила по утрам

и как старалась быть веселой!

Калитки пели по дворам,

и школьники спешили в школы…

Тихонько, ощупью, впотьмах,

в ознобе утро проступает.

Окошки теплились в домах,

обледенев, брели трамваи.

Как будто с полюса они

брели, в молочном блеске стекол,

зеленоватые огни

сияли на дуге высокой…

Особый свет у фонарей —

тревожный, желтый и непрочный…

Шли на работу. У дверей

крестьянский говорок молочниц.

Морозит, брезжит. Всё нежней

и трепетней огни. Светает.

Но знаю, в комнате твоей

темно и дым табачный тает.

Бессонный папиросный чад

и чаепитья беспорядок,

и только часики стучат

с холодной пепельницей рядом…

2

А ночь шумит еще в ушах

с неутихающею силой,

и осторожная душа

нарочно сонной притворилась.

Она пока утолена

беседой милого свиданья,

не обращается она

ни к слову, ни к воспоминанью…

3

И утренний шумит вокзал.

Здесь рубежи просторов, странствий.

Он все такой же, как сказал, —

вне времени и вне пространства.

Он все такой же, старый друг,

свидетель всех моих скитаний,

неубывающих разлук,

неубывающих свиданий…

1935

ТРИ ПЕСНИ

1

Как я за тобой ходила,

сколько сбила каблуков,

сколько тапочек сносила,

чистых извела платков.

Те платки слезами выжгла,

те — в клочки изорвала.

Как хотела — так и вышло,

так и стало, как ждала.

Нам теперь с тобою долго

горевать, работать, жить,

точно нитка за иголкой

друг за дружкою ходить.

2

Так порою затоскую,

точно в проруби тону:

ах, наверно, не такую

надо бы тебе жену.

Только я тебя к другой

не пущу, хороший мой.

Уж придется горе мыкать,

уж придется жить со мной.

3

Вот подруга хитрая спросила:

«Отчего о муже не споешь?»

Я подруге хитрой, некрасивой

отвечала правду, а не ложь:

«Если я о нем спою,

да заветную мою,

да еще на весь Союз —

отобьют его, боюсь…»

1935

СИДЕЛКА

Ночная, горькая больница,

палаты, горе, полутьма…

В сиделках — Жизнь, и ей не спится,

и с каждым нянчится сама.

Косынкой повязалась гладко,

и рыжевата, как всегда.

А на груди, поверх халата,

знак Обороны и Труда.

И все, кому она подушки

поправит, в бред и забытье

уносят нежные веснушки

и руки жесткие ее.

И все, кому она прилежно

прохладное подаст питье,

запоминают говор нежный

и руки жесткие ее.

И каждый, костенея, труся,

о смерти зная наперед,

зовет ее к себе:

                           «Маруся,

Марусенька…»

                            И Жизнь идет.

1935

"Как много пережито в эти лета…"

Как много пережито в эти лета

любви и горя, счастья и утрат…

Свистя, обратно падал на планету

мешком обледеневшим стратостат.

А перебитое крыло косое

огромного, как слава, самолета,

а лодка, павшая на дно морское,

краса орденоносного Балтфлота?

Но даже скорбь, смущаясь, отступала

и вечность нам приоткрывалась даже,

когда невнятно смерть повествовала —

как погибали наши экипажи.

Они держали руку на приборах,

хранящих стратосферы откровенья,

и успевали выключить моторы,

чтобы земные уберечь селенья.

Так велика любовь была и память,

в смертельную минуту не померкнув,

у них о нас, — что мы как будто сами,

как и они, становимся бессмертны.

1935

ПРИЯТЕЛЯМ

Мы прощаемся, мы наготове,

мы разъедемся кто куда.

Нет, не вспомнит на добром слове

обо мне никто, никогда.

Сколько раз посмеетесь, сколько

оклевещете, не ценя,

за веселую скороговорку,

за упрямство мое меня?

Не потрафила — что ж, простите,

обращаюсь сразу ко всем.

Что ж, попробуйте разлюбите,

позабудьте меня совсем.

Я исхода не предрекаю,

я не жалуюсь, не горжусь…

Я ведь знаю, что я — такая,

одному в подруги гожусь.

Он один меня не осудит,

как любой и лучший из вас,

на мгновение не забудет,

под угрозами не предаст.

…И когда зарастут дорожки,

где ходила с вами вдвоем,

я-то вспомню вас на хорошем,

на певучем слове своем.

Я-то знаю, кто вы такие, —

бережете сердца свои…

Дорогие мои, дорогие,

ненадежные вы мои…

1935, 1936

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ ДОЧЕРЯМ

1

Сама я тебя отпустила,

сама угадала конец,

мой ласковый, рыженький, милый,

мой первый, мой лучший птенец…

Как дико пустует жилище,

как стынут объятья мои:

разжатые руки не сыщут

веселых ручонок твоих.

Они ль хлопотали, они ли,

теплом озарив бытие,

играли, и в ладушки били,

и сердце держали мое?

Зачем я тебя отпустила,

зачем угадала конец,

мой ласковый, рыженький, милый,

мой первый, мой лучший птенец?

1937

2

На Сиверской, на станции сосновой,

какой мы страшный месяц провели,

не вспоминая, не обмолвясь словом

о холмике из дерна и земли.

Мы обживались, будто новоселы,

всему учились заново подряд

на Сиверской, на станции веселой,

в краю пилотов, дюн и октябрят.

А по кустам играли в прятки дети,

парашютисты прыгали с небес,

фанфары ликовали на рассвете,

грибным дождем затягивало лес,

и кто-то маленький, не уставая,

кричал в соседнем молодом саду

баском, в ладошки: «Майя, Майя!

                                                                Майя!..»

И отзывалась девочка: «Иду…»

1935

ПРЕДЧУВСТВИЕ