А. Блок. Его предшественники и современники

обличье — аллегоричность художественной ткани, из которой соткан персонаж.

Так же, как в «Снежной маске» (которая тоже, естественно, осмысляется

Блоком в общих связях с проблемой национального характера и народных

судеб), реально обнаруживается, что разработка мужского характера-персонажа,

ведущего к теме России, оказывается художественно более определенной и

совершенной (цикл «Осенняя любовь», сентябрь — октябрь 1907). Характер

«бродяги» в его связях с «родным простором» трагедийно, углубляется

настолько, что возникает шедевр, едва ли не равнозначный «Осенней воле» и

оставляющий далеко позади персонаж «Заклятия огнем и мраком»:

Когда в листве сырой и ржавой

Рябины заалеет гроздь, —

Когда палач рукой костлявой

Вобьет в ладонь последний гвоздь, —

Когда над рябью рек свинцовой,

В сырой и серой высоте,

Пред ликом родины суровой

Я закачаюсь на кресте…

Сочетание обнаженного, эмоционально «прямого» лиризма в его трагических

отношениях с «общим» делает это начальное стихотворение трехчастного цикла

«Осенняя любовь» одним из наиболее высоких образцов поэзии Блока вообще.

И тут обнажается одна из самых существенных драматических коллизий

Блока 1907 – 1908 гг. Почему получается так, что женский лирический

персонаж-характер цикла «Заклятие огнем и мраком», как бы

концентрирующий в себе все важнейшие социальные и поэтические искания

Блока переломного периода, столь явно, недвусмысленно оказывается

художественно сомнительным рядом с персонажем, который далеко не столь

важен для Блока именно в эту пору его раздумий над проблемами социальной

действенности? Разгадка кроется как раз в отсутствии у Блока единого

положительного принципа, необходимого для обоснования действий героя.

Между тем «Осенняя любовь», по самой сути сюжетной ситуации и типу

личности, стоящей в центре цикла, не требует прямой действенности. Столь

волнующая Блока в эту пору социальная активность в «Осенней любви»

выражается в трезвом осознании отжитости и социальной несправедливости

старого общественного устройства и необходимости столь же решительного

подчинения своей жизни «общим началам». Герой «Осенней любви» — герой

многих предшествующих стихов Блока или даже Пьеро из «Балаганчика»,

только осознавший свое место в мире. Поэтому и изображение его трагической

любви в связях и соотношениях с «общим», с трагизмом общей ситуации —

или даже «мирового состояния», если пользоваться гегелевскими словами, — в

финальном стихотворении цикла («Под ветром холодные плечи…») тоже дает

один из величайших шедевров блоковской поэзии любви:

И мчимся в осенние дали,

И слушаем дальние трубы,

И мерим ночные дороги,

Холодные выси мои…

Часы торжества миновали —

Мои опьяненные губы

Целуют в предсмертной тревоге

Холодные губы твои.

«Мировое» пронизывает насквозь любовь двух блоковских «бродяг», и так

как действенность тут исключается по самой сути ситуации, изображается

любовь обреченных. В прямом виде здесь не может быть общей положительной

концепции современной жизни, присущей автору. Но она, эта концепция,

должна быть основой поведения героини «Заклятия огнем и мраком», где

прямая действенность героини диктуется самой логикой замысла. Этой героине,

представляющей социальные низы и одновременно — высшую поэзию жизни,

следует представлять вместе с тем и общую, достаточно гибкую, наделенную

органическими внутренними переходами, целостную положительную

концепцию автора. Героиня оказывается ответственной за автора — она, меняя

«маски», открывает читателю, что у автора такой общей концепции

современной жизни нет.

В письме к В. Я. Брюсову от 24 марта 1907 г. в связи с его рецензией на

сборник «Нечаянная Радость», благодаря старшего поэта за его отзыв и, в

сущности, целиком принимая брюсовский разбор основных особенностей своей

поэзии, Блок вместе с тем трезво видит, что главное в этом отзыве —

«пожелания» Брюсова, в действительном Движении поэта только намеченные,

но до конца еще не реализовавшиеся. Чрезвычайно примечателен здесь ход

мысли Блока, то, что им выделяется в отзыве Брюсова и как истолковывается.

Говоря о «веренице душ» и «песнях с чужого голоса» как о главном в поэзии

Блока, Брюсов уловил особенный характер лирического «я» поэзии Блока,

превращение этого «я» в отдельный от лирического целого стиха и чаще всего

театрализованный персонаж. На этом основании Брюсов утверждает, что Блок

«скорее эпик, чем лирик», и что полнее всего он выражает себя «в драме и в

песне»138. В этой связи Блок пишет: «Особенно ценно для меня лично Ваше

отношение к моей драме, и то, что Вы говорите о ней, я принимаю как

желанное для меня, то, чего я хочу достигнуть. Понемногу учась драматической

форме и еще очень плохо научившись прозаическому языку, я стараюсь все

больше отдавать в стихи то, что им преимущественно свойственно, — песню и

лирику, и выражать в драме и прозе то, что прежде поневоле выражалось только

в стихах. Однако “Нечаянная Радость” еще далеко не целиком проводит этот

принцип равномерного распределения матерьяла…» (VIII, 183 – 184).

Желанный для Блока «принцип равномерного распределения матерьяла» —

глубоко содержательный принцип. Блок хотел бы, чтобы каждый из видов его

разнообразной деятельности воплощал разные стороны его духовных исканий,

имел бы свое, специфическое для этого вида и только в этом виде

осуществимое содержание. Это значит, что лирика не должна вторгаться в

драму, а драма — в прозу не потому, что таковы формальные законы того или

иного литературного жанра, которые, не дай бог, будут при этом нарушены, но

потому, что особое содержание каждый раз требует и особых художественных

форм, а несвойственная для него форма означает фактически ущербность,

неясность или неверное, неорганическое выражение самого этого содержания.

Толкуемый таким образом «принцип равномерного распределения

матерьяла» был в творчестве Блока переходного периода неосуществим, и он не

осуществлялся не только в «Нечаянной Радости», но и в «Земле в снегу». И там,

и тут обнажались внутренние противоречия, носившие содержательный

характер. Именно это обусловливало неорганическое вторжение одного жанра в

другой: «театр» должен был подпирать «лирику», а «лирика» — «театр». В

переходный период Блок много работает как прозаик, и проза также включается

в эти скрещения жанров. Когда в конечном счете внутренние противоречия

обнаруживают свой глухой, неразрешимый характер, свою «дурную

бесконечность» — это тоже оказывается недостатками развивающегося

содержания. Усложнившаяся проблематика современной русской жизни требует

новых общих идейных оснований для творчества; необходимость

«равномерного распределения матерьяла» (в смысле содержания) внутри самих

отдельных жанров обнаруживает потребность новой общей концепции жизни.

В прозе Блока, в его художественной публицистике театр толковался как

наиболее отвечающий требованиям современной жизни вид искусства.

Естественно, что в работе над драмой опять, как и в предыдущий период,

138 Брюсов В. Я. Блок. Нечаянная Радость. — В кн.: Далекие и близкие,

с. 161.

концентрируются все узлы духовных исканий Блока. Но, как и раньше, в драму

вторгаются лирические характеры-персонажи, разрабатывавшиеся в поэзии. И

наконец, поскольку эти отдельно разрабатывавшиеся характеры обнаружили

свою неполноценность в области лирики и эта их недостаточность яснее всего

открывалась в общей связывающей их концепции — в драму вторгается и проза