Необыкновенные собеседники

Он ходил, чуть сутулясь, сосредоточенный, озабоченный. Был худ, и, когда надевал кожаное пальто, казалось, что влез не в свое.

Люди, которых возглавлял скромный и великолепный Чухновский, были достойны его, и он был достоин своей «четверки».

К общему столу в кают-компании они появлялись всякий раз впятером, все вместе, и впереди не Чухновский, но всегда Джонни Страубе, двадцатичетырехлетний его помощник, второй пилот, с баночкой клюквенного морса в руках. Джонни неизменно предлагал каждому свой клюквенный морс к чаю или к воде: прекраснейшее средство от возможной цинги! И баночка с морсом Джонни передвигалась из края в край стола, окруженного ввинченными в палубу шестнадцатью креслами. В присутствии юного Страубе становилось весело и легко. Увидеть его лицо, не освещенное доброй улыбкой, было бы так же странно, как обнаружить улыбку на суровом лице второго бортмеханика Федотова. Страубе, самый молодой из счастливой семьи чухновцев,— весь в шутке, в юношеском задоре. Но весельчак Джонни умел быть не по-юношески серьезным, хотя даже в минуты смертельной опасности не переставал улыбаться. Тридцатилетний Чухновский не мог не чувствовать в Джонни ученика, на которого может положиться учитель.

Но совершенно так же он мог положиться и на обоих своих бортмехаников — Шелагина и Федотова. Они как бы составляли неотделимую часть самолета. Похоже было, что Федотов и Шелагин ревновали друг к другу новенький, еще необлетанный «юнкере», «ЮГ-1», стоявший без плоскостей на спардеке. Они ползали внутри и на поверхности самолета, обтирали, осматривали его большую часть суток.

Пятым в этой летной семье был Анатолий Дмитриевич Алексеев — летчик-наблюдатель, очень высокий, с молодыми насмешливыми глазами, на редкость спокойный и находчивый человек. Вот кто был мастер на все руки! Изобретательность его не однажды выручала летную группу. Уже в середине похода, незадолго перед отлетом «ЮГ-1» в его исторический рейс над льдами, Шелагин обнаружил отсутствие креномера — прибора, определяющего степень наклона самолета. Алексеев создал прибор буквально из ничего — раздобыл на судне кусок водомерной трубки, над огнем согнул ее край, запаял и получил таким образом трубочку с закрытым дном. Но где достать жидкость, которая не смачивала бы стекло и в которой воздушный пузырек был бы ясно виден? Алексеев перепробовал десятки различных жидкостей и под конец остановился на хинной настойке — разбавил ее спиртом, чтоб не была слишком темной. Кустарный креномер Алексеева здорово помог группе чухновцев. Но еще больше выручил Алексеев позже — когда самолет «ЮГ-1» во время вынужденной посадки на лед не только лишился винта при ударе о торос, но и радио самолета при этом замолкло. Алексееву удалось чудом исправить радиопередатчик, и только благодаря этому мы узнали и о судьбе самолета и о местонахождении так называемой группы Мальмгрена. Алексеев был не только лет-набом, но и фотографом, химиком, радистом. Любили его в экспедиции как милого и доброго шутника. Когда «Красин» стоял среди непроходимых льдов, Алексеев вдруг показался на верхней палубе в белом кителе и в фуражке с белым летним чехлом.

— Анатолий Дмитриевич! Арктика! Лед, мороз минус восемь, а вы в летнем кителе и в белой фуражке!

Алексеев поднес к козырьку руку:

— Согласно приказу Реввоенсовета обязан, как военный летнаб, в июле носить летнюю форму!

Таковы были милые, отважные и веселые люди, которыми руководил Борис Чухновский.

В последнее время Чухновский служил в Черноморском военном флоте. Уже после окончания красинской экспедиции он повез меня в район вблизи Севастополя, где была расположена его авиачасть. Я был свидетелем трогательной встречи всемирно прославленного летчика с его бывшими однополчанами.

В то время, когда весь мир с волнением следил за попытками экспедиций различных стран разыскать в Арктике экипаж дирижабля «Италия», Чухновский лежал в госпитале. Через несколько дней должна была состояться операция аппендицита. Его уже готовили к операции. Но стоило Чухновскому услыхать о предстоящем походе «Красина», он, к ужасу врачей, наотрез отказался от операции. «Я должен». Он был уверен, что его долг — принять участие в экспедиции.

Сейчас — четыре десятка лет после красинской экспедиции — на людей, посещающих его скромную комнату в доме на Суворовском бульваре в Москве, Чухновский отнюдь не производит впечатления счастливого человека. Я уже привык к вопросам, с которыми нередко обращаются ко мне люди, знающие о моей дружбе с Чухновским: «Скажите, чем объясняется, что такой знаменитый человек так живет?» Так —это значит так скромно, так малозаметно, так не выделяя свою жизнь из миллионов окружающих жизней.

Борис Чухновский, несмотря на всю, может быть, даже чрезмерную скромность его бытовой обстановки, несмотря на отсутствие всяких внешних примет показного счастья, на деле человек счастливой судьбы. Мне не приходилось с Чухновским беседовать о том, что же такое счастье по его разумению. Но я отважился бы сказать, что счастье, как его чувствует Чухновский, не в том, чтобы иметь возможность делать все, что хочешь, а в том, чтобы хотеть делать то, что ты должен делать.

Счастье Бориса Чухновского в том, что он всегда хотел делать то, что он должен был делать.

И не потому ли именно он, Чухновский, и они, чухновцы, стали знаменем, символом спасательной экспедиции «Красина»?

Гораздо раньше, чем имя Чухновского стало известно миру, это имя приобрело необыкновенную популярность среди экипажа нашего корабля.

На «Красине» бывали дни, когда приходилось работать, забыв об отдыхе и еде. Работали дни и ночи, выбиваясь из сил. А бывало и так. Человек добирался до койки, снимал полушубок и сапоги, валился на койку и забывался сном. Но вваливался усталый боцман, будил только что уснувшего человека, говорил, что надо снова идти работать. «Мол, нужно для авиагруппы» или «просит Чухновский». И тогда человек, у которого от усталости подгибались колени и слипались глаза, надевал полушубок, снова натягивал сапоги и, подавляя в себе чувство усталости, поднимался на палубу или спускался на лед и работал, извлекая из каких-то неиссякаемых источников новые и новые запасы сил — физических и душевных. И все это потому, что «просил Чухновский».

III

Моя настоящая дружба с Чухновским окрепла уже после похода. Особенно в дни, когда мы втроем с ним и с Шелагиным объехали множество городов, рассказывая людям нашей страны о походе «Красина», выступали, бывало, и по пять, шесть раз на дню (а в Киеве даже семь!), а то даже на перронах железнодорожных станций, когда нас на руках выносили из вагонов и не пускали в вагон, пока каждый из нас не произносил хотя бы несколько слов. Вот в те октябрьские и ноябрьские дни 1928 года мы сблизились с ним и узнали друг друга и закрепили дружбу.

Как-то через год или через два после красинского похода Юрий Олеша допытывался у меня: были ли в нашей экспедиции какие-либо «усобицы». Он не верил, что могло обойтись без ссор в таком большом коллективе малознакомых людей, отрезанных от мира в арктической ледяной пустыне. «Этого не бывает. Во всех экспедициях всегда происходили между кем-нибудь нелады,— говорил Олеша.— А в вашей? Признайтесь, были?»

Да, были. Всякое было. Но и Павел Пономарев и Борис Чухновский со своими чухновцами на протяжении всего похода оставались вне этих неладов в коллективе. Уж с кем, с кем, а с ними никто не ссорился, и никто ни разу не бывал не согласен с Чухновским или с Пономаревым.

Мы еще шли вдоль берегов Норвегии, когда в ночь на 25 июня в кают-компанию влетел помощник начальника экспедиции, краснолицый маленький Орас. Я уже спал на своем полукруглом зеленом диванчике. Спали все остальные обитатели кают-компании — корреспондент миланской газеты «Коррьера делла Сера» Давид Джудичи, профессор Гуль — норвежец, знаменитый исследователь Шпицбергена, и два моих товарища по профессии москвич Суханов и корреспондент «Ленинградской правды» Южин.

Следом за Орасом в кают-компанию вошли Самойлович и штурман Лекздынь. Чухновский вошел, на ходу оправляя на себе только что натянутый свитер. Орас размахивал листом белой бумаги, исписанным карандашом радиста.