Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

Теперь же мать позвонила в Париж и заказала набор белья, с немедленной доставкой в Вену. В тридцатые годы из магазина спокойно могли отправить кого-нибудь из персонала с набором товаров ночным поездом, чтобы угодить ценному клиенту — это отнюдь не считалось расточительством.

Спустя два дня у нас на пороге появилась костлявая леди в дорожном костюме из коричневого сержа, в аккуратном войлочном колоколе, и при ней черная картонка с образцами.

— Мадам, я только что прибыла из Парижа с наборами, заказанными по телефону, — объявила она, еле двигая тонкими губами на усталом лице. Расстегнув два кожаных ремешка, она разложила свои товары, прямо как человек от «Щеток Фуллера», приходивший к нам на кухню в Голливуде. Только это уже были не щетки для овощей! Это были мечты из атласа, крепдешина и тончайшего шелка — персик и жемчуг, папоротник и бледная лаванда, сливки и белая глазурь. Все шуршало и скользило. Мать совершенно безучастно выбрала то, что хотела — необходимости что-либо примерять не было, все было выбрано и сделано по мерке. Еще она выбрала несколько менее барочных ночных рубашек для Тами, после чего отпустила мадемуазель «Коричневый серж».

— Радость моя, позвони консьержу, чтобы он заказал такси. Когда ваш поезд отбывает в Париж? — она повернулась к даме, укладывавшей свои сокровища.

— Через три часа, мадам.

— Радость моя, скажи администратору, что дама, приехавшая из Парижа к мадам Дитрих, будет есть в столовой, скажи, чтобы записали на мой счет, и чтобы через час посыльный проводил ее в такси на станцию.

Мадемуазель была потрясена такой щедростью и со множеством задыхающихся merci отправилась насыщаться в роскошной гостиничной столовой отеля. Мать сгребла в кучу свое новое убранство и отправилась показывать его отцу. Выполнив свою работу на телефоне, я вошла в комнату отца в тот миг, когда она спрашивала у него совета, какую из новых ночных рубашек, по его мнению, она должна нынче ночью надеть для Ганса.

— О, Мутти, — воскликнула я, — надень бежевый крепдешин с вшитыми кружевами, она самая лучшая!

Мать задумалась на секунду, потом засмеялась:

— Ребенок прав, Папи! Какой у нее глаз — потрясающе. Она все знает об одежде для меня. Если ты действительно когда-нибудь сомневался, что она твой ребенок… — и, оборвав свою фразу на полуслове, она вышла из комнаты.

— Кот! Пойди проверь свою комнату. Посмотри, хорошо ли ее убрали горничные. Если нет, доложи мне! — сказал отец.

Необычный приказ. Отец всегда держал гостиничный персонал в жесткой узде и в результате добивался самого добросовестного сервиса. В некотором смысле его за это даже уважали. Действительно ли мой отец сомневался в том, что я его ребенок? Может быть, я была не его дочкой… тогда чьей? Только маминой? Возможно. Она мне всегда говорила, что я принадлежу только ей. Я вернулась доложить, что моя комната — «само совершенство».

Полностью оправившись от болезни, отец решил меня эвакуировать. Оставив Тами и Тедди охранять венский форт и помогать матери в ее входах и выходах, он повез меня в Ауссиг-на-Эльбе, где жили его родители. Мы подъезжаем к маленькой ферме, и — вот они, здравствуйте! Моя бабушка Роза; маленькая и круглая, уютный сверточек накрахмаленного голубого льна с самой сладкой улыбкой в мире, и мой дедушка Антон, длинный и угловатый, эдакий австрийский Линкольн, молчаливо глядящий на жену с таким видом, что сразу становилось понятно, что по-настоящему значит слово «брак».

Бабушка прижала меня к себе, в словах не было необходимости. Если она тебя любит, это видно сразу, без эмоций и прикрас. Это было по-настоящему — прямо как ее хлеб, с жаром и уверенностью поднимавшийся в большой черной печи. Дедушка положил мне на голову большую тяжелую руку и посмотрел на меня с удовольствием, а я на него — с радостью. Отец пожал руки родителям, затем занялся нашим багажом, одновременно обсуждая с отцом нашу поездку в его новом «паккарде». Меня проводили ко мне в комнату; бабушка волновалась, не выросла ли я из резной деревянной кровати, расписанной колокольчиками.

Мать протелеграфировала, что она по мне скучает, так что нам пришлось уехать раньше, чем планировалось. Бабушка передала со мной банку своего лучшего варенья матери на завтрак и крепко обняла меня. Я уцепилась за нее и плакала. Дедушка подарил великолепную маленькую лисичку, которую он выстругал специально для меня, так что я еще немного поплакала. Отец сказал, чтобы я прекратила мелодраму и залезала в машину; затем по всей форме попрощался с родителями, и мы отъехали. Мне было неважно, что это выглядит театрально — я всю дорогу вниз по холму махала им. Всего четыре дня, но они были чудесными!

— Ангел мой! Как я по тебе скучала! Моя жизнь без тебя опустела! Я не спала ни разу, пока тебя здесь не было! Тами ничего не умеет делать правильно. Она перепутала все карточки из цветов. Обслуживание в этом отеле вдруг стало ужасным. Снаружи репортеры, только меня и ждут, мне приходится спасаться от них через черный ход — и это в Европе! Прямо как в Чикаго! Папи, почему ты не забрал Тедди в Ауссиг? Каждый раз, когда мне была нужна Тами, она «гуляла с собакой». А пока она наконец вернется, я уже все сделаю сама!

Она целовала меня в глаза.

— Твое прекрасное лицо. Как мне не хватало твоего прекрасного лица! — Она отошла назад, чтобы осмотреть меня. — Твои волосы — когда ты в последний раз мыла голову?

— Прости меня, Мутти. Посмотри, что мне сделал дедушка, — и я показала ей на ладони великолепную лису.

— Радость моя, пойди переобуйся и вымой руки. Папи, ты должен прочитать эту телеграмму и сказать мне, что отвечать, — сказала она, направляясь к письменному столу.

У себя в комнате я завернула лису в самый чистый носовой платок и засунула глубоко в ящик ночного столика. Могла бы и не нарываться. Она ненавидела, когда мне нравились подарки от других, считалось, что я должна любить только ее подарки. Может быть, про замечательное бабушкино варенье лучше вообще не упоминать? Безопаснее всего вообще не говорить о моей дивной поездке! Тами одарила меня беглым приветственным поцелуем — она выглядела осунувшейся, абсолютно истощенной.

За время нашего отсутствия господин Ярай, надо полагать, сделал что-то не так, или же пресса подобралась слишком близко, потому что внезапно по всем комнатам пронеслась оберточная бумага, и Вена исчезла в облаке пыли за нашим «паккардом», а мы поехали в Зальцбург — лучшую из всех возможных реклам для Австрии: цветущая горная деревня с Замком Спящей Красавицы и замысловатыми фонтанами, украшенными гирляндами с изображениями Моцарта; культура сочилась там из каждой трещины между булыжниками. Конечно же, такие «опереточные» декорации немедленно требовали костюмов, и мы отправились к лучшим в мире тирольским галантерейщикам, Ланцам из Зальцбурга. Платья с узким лифом, накидки, шляпы, охотничьи куртки, юбки, оборчатые крестьянские блузки, пуговицы из серебряных монет или оленьей кости, и на всем вышита горная флора и фауна. Можно было бы вырядить десять дорожных свит «Принца-студента», и на их складах ничего не поубавится. Матери потребовалось всего несколько минут, чтобы преобразиться. В темно-зеленой юбке, черном строгом жакете со своими отличительными фестончатыми, бутылочного цвета отворотами и пуговицами из серебряных монет, и опять же в бутылочной зелени дерзкой велюровой шляпе, украшенной великолепной щеточкой из щетины кабана, она была похожа на шикарную австрийскую мэршу. Мы с Тами справлялись не так успешно.

— Муттиляйн, прошу тебя! Я не могу носить все эти прекрасные вещи. Это все чересчур дорого! — все время шептала Тами, пока мать забрасывала вешалки с одеждой в ее спаленку.

Тами, не глупи. Нельзя же ходить по Зальцбургу одетой, как венская госпожа или как какая-то туристка. Надень это голубое платье с рукавами с буфами и красный полосатый передник и иди сюда, я на тебя посмотрю! — приказала мать, после чего перешла на меня.

— Радость моя! Больше на один размер? Это невозможно. Выйди сюда, дай на тебя посмотреть!