Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

За спиной матери собрался завороженный круг покупателей, по достоинству оценивших целенаправленность и мастерство, с которыми она одевала своих подопечных. Я приготовилась к инспекции. Чересчур туго набитый чехол для чайника — доярка, с которой что-то не в порядке! Я была уверена, что слышала, как публика хихикает.

— Да… жилет слишком тугой. Выпрямись! Сутулясь, ничего не скроешь, только сделаешь хуже. Может быть, я смогу найти что-нибудь темное! Сними это и жди! — и она устремилась прочь, твердо решив достичь невозможного. Отец также подвергся метаморфозам, отказавшись лишь от кожаных шорт с подтяжками, украшенных эдельвейсом. Наконец мы оказались на улице, прямо как семейство фон Трапп на прогулке. Это задало стандарт для всех наших будущих визитов в Зальцбург. В наши списки багажа был внесен новый чемодан, помеченный «Австрия-Зальцбург спец.». Каждый год, пока Гитлер не захватил Австрию без малейшего усилия, мы ездили туда играть Доярок среди Лютиков.

— Папиляйн… — у матери рот набит венской колбасой и горячим картофельным салатом: мы были очень последовательны, меню обычно соответствовали костюмам.

— Я хочу австрийский крестьянский домик — старый и прекрасный, с темно-зелеными ставнями, маленькими окошками и белыми кружевными занавесками, с полностью резным фасадом и со стихотворением над дверью, и с цветочными ящиками, полными красных гераней, перед каждым окном. — Она взяла себе еще огуречного салата и черного хлеба.

— Ганс носил бы свои прекрасные тирольские пиджаки, Брайан мог бы гулять, Ребенок бы делал гирлянды из полевых цветов, Тами кормила бы цыплят, я бы готовила всякие овощи из сада, а ты бы сидел на солнышке на темно-зеленой скамейке и читал газеты. Мы могли бы даже завести настоящую корову! — Отец уже вытащил свою записную книжку от Эрмеса и принялся записывать все необходимое для ее «деревенского счастья». Никто из нас не сомневался, что он способен найти в точности такой дом, какой был заказан.

— Мутти, сейчас слишком поздно. У тебя осталось мало времени, но после следующего фильма — пожалуйста. Сейчас Ганс ждет тебя, Джо беспокоится, когда ты примешься за костюмы… и ты знаешь, что наш отъезд намечен на…

— Да, Папиляйн! — перебила она его. — Знаю. Сначала мне нужно сделать деньги! Хорошо еще, что Джо на сей раз сделал меня принцессой. Со всеми этими огромными юбками того периода им не удастся увидеть… Ноги! — она захихикала. — Как это не понравится «Парамаунту»! «Никаких ног в фильме Дитрих?» Одно это стоит целого фильма! — Она жестами приказала официанту выловить еще несколько колбасок из дымящегося горшка рядом с нашим столом. В тот день она была в очень хорошем настроении.

— Папи… а Екатерина Великая разве не была лесбиянкой? Наверное, была. Она не могла бы так править Россией, если бы была нормальной. По крайней мере костюмы будет интересно делать. Трэвис Бентон, наверное, как сумасшедший, занимается «исследованиями» — и нарисует так, чтобы все выглядело «доподлинно исторически» и не годилось для камеры! Он создает себе репутацию человека, одевающего Дитрих, а всю работу делаю я. Он ничего не понимает в «контурах» Почему все педики такие суетливые? Они всегда всех одевают чересчур пышно, но на сей раз мы используем много русского соболя — это будет стоить целое состояние! Пусть студийные боссы вопят, Джо с ними справится. Может быть, мы разрешим им самим сшить шкуры — как они когда-то делали!

Образ парамаунтских иерархов, сидящих, скрестив ноги, на своих столах из красного дерева и усердно работающих старыми скорняцкими иглами, так ей понравился, что она весело расхохоталась и напала на новую колбасу с особым смаком. На самом деле, она, похоже, с нетерпением ожидала своего следующего фильма, что для моей матери было очень необычно. Наша первая «историческая» картина! Звучало здорово!

Отец зачитывал нам расписание культурных мероприятий, которое он составил для пополнения нашего образования, и вот я слышу, что мы идем на концерт очередного скрипичного квартета, естественно, игравшего Моцарта. Моцарт, Моцарт, Моцарт. Не могу больше! Я изо всех сил старалась его полюбить. Все вокруг так восторгались его музыкой, что я поняла, что со мной что-то не в порядке, потому что я от нее засыпала. Раз уж все были в таком жизнерадостном настроении, я осмелилась спросить разрешения остаться в тот вечер в отеле и отправиться прямо в постель.

— Что? — мать повернулась ко мне. — В постель? Ты больна? У тебя жар? Папи, Ребенок плохо выглядит! Радость моя, в чем дело — живот? Эта жирная колбаса и тяжелый картофельный салат? Папи, тебе не следовало этого заказывать!

Она взяла меня за руку, заставила нас сесть в лифт и подняться в номер. Мне было приказано быстро раздеться, пока она ходила за градусником. Я расстегнула новый расшитый жилет, сняла оборчатый белый передник и попыталась подумать о том, что делать дальше. Притвориться больной казалось наиболее безопасным способом справиться с этой деликатной ситуацией. Я молилась о температуре! Настоящей, высокой! Пожалуйста! Прямо сейчас!

Мать вернулась, сунула большой плоский градусник мне под мышку и стала ждать. Я изо всех сил прижимала руку к боку, надеясь, что давление повысит таящийся там жар моего тела, какой бы он ни был, чтобы ртутный столбик поднялся. Не повезло.

— Ангел мой, с тобой все в порядке! — вздохнула она с облегчением.

Мне все равно было велено оставаться в постели, а она ушла на террасу допивать кофе. Я так и не узнала, откуда она узнала правду. Подозреваю, что от моего отца, потому что час спустя одна из служанок, закрепленных за нашим номером, передала мне, что Мадам велела сообщить своему ребенку следующее устное послание. Служанка очень нервничала, пытаясь изложить все в должном порядке:

— Фрейлейн Хайдеде, вам нужно встать, умыться, одеться к вечернему выходу — надеть ваше бледно-голубое шелковое платье, пообедать одной внизу в столовой. Обед заказан на шесть часов, после чего вам нужно сопровождать фрейлейн Тамару на концерт Моцарта, который начинается ровно в восемь.

Она с облегчением сделала неуклюжий реверанс и ретировалась. Когда мать сердилась, она никогда не впадала в ярость, никогда не употребляла силу. Выказывать недовольство подобным образом она считала плебейством. Ее любимым примером, подтверждающим это воззрение была Джоан Кроуфорд:

«Эта ужасная, вульгарная женщина с выпученными глазами бьет своих детей. Они все в синяках, а она все время говорит, что «они только что упали с велосипедов»! Ужасно! Все знают, что на самом деле происходит у нее дома, но что можно ожидать от человека ее класса — дешевая чечеточница! Правда, все эти дети (зачем она завела себе двоих, это тоже безумие), они все приемные, и никогда нельзя сказать, может быть, с ними что-нибудь и не в порядке».

Методы наказания моей матери были гораздо более утонченными, рассчитанными на пробуждение чувства стыда и, следовательно, на восстановление послушания. Отец научился ее технике и тоже использовал ее очень удачно. Правонарушитель просто переставал существовать. Крибле-крабле-бумс! Я была стерта из ее мира. Она не разговаривала со мной и не глядела на меня; когда я приходила на завтрак, она вставала и выходила из-за стола. Она сама управлялась с цветочными карточками, открывала письма, прицепляла запонки к манжетам, чистила обувь, наливала кофе и даже игнорировала булавку, которую я ей протягивала, используя другие, лежавшие в коробке, чтобы уложить волосы. Отец также избегал меня. Я не учла, что он тоже ярый поклонник Моцарта. Быть такой «невидимой» так одиноко! Тами тоже послушно отдалялась от меня, но это ничего, я знала, что она не осмелится быть со мной ласковой, если меня объявили персоной нон грата. Даже Теми не мог меня утешить; когда он попытался, ему жестко сказали «Нет!» и заперли в ванной. Я сидела на кровати и думала о своей Большой Беде. Поскольку даже Ганс Ярай казался неспособным ее отвлечь, такое положение может длиться неделями!