Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

Гостиная в отеле была прохладная. Послеполуденное солнце отбрасывало тени на деревянный фриз ручной работы с вырезанными белками и дубовыми листьями; герань, красная, как губная помада, выглядела очень мило за шестистекольными окнами. Мы пили чай и ели пирожные на голубом дрезденском фарфоре, на белой скатерти, покрывавшей стол на одной ноге. Отца не было. Чай разливала старшая из присутствующих дам. Мать сидела очень прямо, руки на коленях. Ее мать не спрашивала, с чем она предпочитает чай. Она налила в него сливок, насыпала сахару и протянула дочери чашку через стол.

— Спасибо, Мутти. Пожалуйста, Ребенку без сливок. — Мать ненавидела чай со сливками, а я любила. Может быть, она хочет, чтобы я с ней поменялась чашками? Я не понимала, как мне это сделать, когда ее мать сидит и смотрит, эта уж никогда не упустит… Я чуть не выронила свою хрупкую чашку. Внезапно, прямо как в комиксах, когда над головой Дэгвуда появляется лампочка — знак того, что у него появилась отличная идея, я так и села, ошеломленная, в своем кресле; я поняла, что моя мать, правившая над нами всеми одним поднятием бровей, боится этой дамы, которая вот сейчас разливает чай. Это как обнаружить, что твоего начальника тоже могут уволить. Это была сногсшибательная мысль. Бабушка заговорила голосом гувернантки:

— Лена, это очаровательный отель. Но две ванные — вовсе не обязательно. Одной нам бы вполне хватило. Отдельная комната для мальчика — тоже излишняя роскошь.

— Мутти, прошу тебя. Уже и то нехорошо, что тебе пришлось сюда приехать, но Руди не разрешает мне ехать в Германию…

Ее мать перебила ее:

— У твоего мужа есть свои причины. Возможно, они справедливы. За политическим климатом нужно внимательно следить, а не относиться к нему легкомысленно, как делают многие. Германии нужен вождь, который восстановит ее национальную гордость. Мессия? Нет, это граничит с фанатизмом, а это взрывоопасно для израненной нации.

Я цеплялась за каждое ее слово. Какая захватывающая дама! Лизель дотронулась до руки матери своей дрожащей рукой.

— Пожалуйста, Муттиляйн, прошу тебя — потише. Будь осторожна… пожалуйста!

Вошла официантка со свежим кувшином горячей воды. Моя тетя быстро поднесла палец к губам, призывая к молчанию. Мать взяла сестру за другую руку, разжала ее и погладила в знак утешения.

— Лизельхен, не надо бояться. Мы в Австрии! — но тетя с умоляющим взглядом продолжала прижимать палец к губам. Официантка закрыла за собой дверь. Тетя повернулась к моей матери, слова катились у нее изо рта, как камушки вниз по крутому холму:

— Ах, Киска! Ты не знаешь. Ты не знаешь! Дети маршируют, и дети слушают — тайком! Им приказывают подслушивать! И докладывать, что люди говорят! И они так и делают, так и делают! Они этим гордятся! Ночью они бродят по улицам, и иногда разным людям достается! И никто ничего не делает, чтобы их остановить. Никто! Почему? Киска, почему? Наш прекрасный Берлин, который мы так любили! Что происходит?

Я хотела обнять ее, но не посмела. Моя бабушка была очень раздражена этим взрывом эмоций со стороны своей старшей дочери. Мать, казалось, больше озабочена страхом своей сестры, нежели тем, что она, собственно, хотела передать. Мой двоюродный брат насупился и, похоже, очень нервничал. Я недоумевала, почему. В этой святочной гостинице мы надолго не задержались.

В день, когда мать прощалась с бабушкой, она плакала, как заблудившийся ребенок, и та сказала ей:

— Довольно! Лена, тебе действительно нужно учиться управлять своими эмоциями!

Мы с Лизель сжимали друг друга в объятьях, нам двоим нравилось дотрагиваться до людей, хотя мы жили с теми, кто никогда не дотрагивался. Она прошептала мне на ухо:

— Хайдеде, заботься о матери и поцелуи ее от меня, и скажи, что я ей так благодарна за… все! — и она быстро отступила назад, чтобы ее мать не застукала ее за неподобающими разговорами. Я сделала книксен, воспитанно пожала всем руки и сказала «до свидания» бабушке. Она посмотрела на меня с высоты своего внушительного роста.

— Ты оказалась хорошей девочкой. Это делает честь воспитанию твоей матери.

Поистине редкая похвала. Моя мать была довольна донельзя! Мне оставалось только бросить холодный взгляд на кузена, который в ответ холодно взглянул на меня, после чего мой отец загрузил своих троих подопечных в ожидавшую машину и отвез их на железнодорожную станцию, чтобы они вернулись в Берлин. Мы с матерью ждали его возвращения в отеле: отцу предстояло оказать транспортные услуги и нам. Мать грустила. Ей не удалось убедить свою мать покинуть Германию и переехать к нам в Америку. Я смотрела на нее, стоящую у окна с геранью. Может быть, она чувствовала, что ее мать не хочет с ней жить, где бы то ни было? Я была уверена, что не смогла бы угодить им обеим, если бы мы стали жить вместе.

Наш следующий гостиничный номер был похож на вылепленные из гипса венские пирожные. Завитушки, купидоны, грозди винограда, урны и горлицы; стены увешаны зеркалами в золотых рамах, в них отражается атлас в цветах по сине-коричневому фону. Номер сошел бы за детскую прямо-таки королевского размаха, если бы мы не устроили в нем, как обычно, эдакий торговый зал цветочного магазина. Пестрые слоны тоже нарушали всю эту хрупкую красоту, и в этот раз я не жалела о материнской мании все распаковывать сразу же по приезде в новое место.

Она переоделась в свободную пижаму из черного бархата с белым шелковым пояском, который выглядел бы идеально на спине скаковой лошади во время скачек.

— Радость моя, вот и Вена! — Она распахнула французское окно, вышла на «джульеттовский» балкон в стиле рококо и воздела руки кверху, как будто хотела обнять весь город. — Город музыки и поэтов, смеха и мечты! Радость моя, иди, посмотри!

Ее немецкий окрасился очаровательной австрийской интонацией. Я присоединилась к ней, и мы вместе стали дышать «воздухом Моцарта». Она заказала свою давнюю мечту — «настоящий венский кофе со шлагом! Оказалось, что этот вездесущий шлаг — на самом деле всего лишь очень густые, очень жирные взбитые сливки, и что венцы не могут без него жить. Даже матери пришлось признать, что они его употребляют практически со всем.

— Папиляйн, венцы, наверное, это делают тоже со шлагом! — говорила она, и все смеялись. Что такое «это», мне было непонятно, но звучало смешно, так что я смеялась вместе со всеми.

Я принялась за свою работу — выбирать карточки из цветов. Брайан прислал массу белых и желтых тюльпанов. Отлично, они ей нравятся, особенно если цвета смешаны. Мне нужно было найти американские одноцентовые монеты, чтобы бросить в вазу. Почему-то медь предохраняет тюльпаны от увядания, а мать требовала, чтобы ее тюльпаны стояли по стойке «смирно». Фон Штернберг прислал белые розы, слава Богу, не желтые. Желтые означали «конец романа», что бы это ни значило. Мать иногда говорила странные вещи по поводу цветов. А красные розы служили только для «начала романа». Впрочем, она терпеть не могла красный цвет у роз, особенно когда это были розы с длинными стеблями, которые не влезали ни в одну вазу и были слишком высоки, чтобы их ставить на стол. Она не переносила даже их названия, например «Американская красавица». Де Акоста сваляла дурака. Ее карточка угнездилась в букете орхидей, к тому же больших и пурпурных. Как только их заметят, непременно отдадут горничной; Мэй Уэст они, наверное, понравились бы. Парамаунтская подборка из лилий, белых ирисов и львиных зевов последует прямо за ними. Там были даже «эти ужасные гардении, которые продавщицы приносят на танцы», от кого-то, кого я не знала. Горничным достанутся отличные трофеи.

Очень немногие по-настоящему знали, как угодить моей матери в смысле цветов. Хочешь осчастливить Дитрих — пошли ей горшок с геранью. Еще ей нравились ландыши, васильки, белая сирень, разные европейские полевые цветы и, в тридцатых годах, туберозы. Но ярко-красная герань была ее любимым цветком, причем только одно растение в обычном цветочном горшке, а не причудливая охапка. В тот день самым лучшим было подношение Шевалье. От него был большой букет белой сирени, к которому прилагалась ваза с васильками — для отца. Я гордилась нашим французом. Мать сразу же заметила васильки — теперь она вырвала голубой цветок и сунула его отцу в петлицу: