Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

В тот день я сопровождала мать на утренний спектакль с кумиром венской публики Гансом Яраем в его последнем триумфе, и мне было велено надеть свои желтые маргаритки. Он, надо полагать, произвел на меня большое впечатление. Не помню, что это было: оперетта, обычная пьеса, комедия или драма, не помню даже названия. Но представление, сыгранное моей матерью, — это запомнилось. Мы сидели в своей ложе в одном из тех театров в стиле рококо, что напоминали мне кафе-мороженое в Голливуде, где подают шестьдесят девять сортов; и вот на сцену большими шагами выходит человек в чем-то, как мне помнится, очень «габсбург-гусарском». Стройные ноги, обтянутые белым трико без единой складки, голос, который сделал бы честь Валентино, мечтательно-романтическое лицо, от которого захватывает дыхание, если вы к этому предрасположены — а мать была! Она наклонилась вперед в своем кресле.

— Радость моя! Он — прекрасен! Эти глаза… погляди… Погляди на эти глаза! — прошептала она сценическим шепотом, который расслышал бы и глухой в Югославии. На нас стали оборачиваться и «шикать». Даже сам попавший в милость джентльмен украдкой взглянул одним столь «прекрасным» глазом в ту сторону, откуда донеслось это восторженное восклицание. Каждый раз, когда эмоции матери вот так «выскакивали» на публике, я съеживалась. Дитрих умела «влюбляться» как-то по типу камикадзе. Ганс Ярай стал ее венской интерлюдией, и мне было интересно, как отреагируют на этого новичка в трико фон Штернберг, Белый Принц, Шевалье, Фред Перри, отец и Брайан. Больше всего я волновалась за Брайана — остальные, я была уверена, умели защищаться, а вот Брайан мог и не уметь.

Мы ринулись за кулисы. Люди раздвигались в стороны, чтобы дать нам пройти. Господин Ярай склонился над протянутой ему рукой, легко прикоснувшись своими полными губами к ее алебастровой коже. Он поднял глаза и заглянул глубоко ей в душу! Да, надо признаться, он был нечто! Если существует такая вещь, как «внешность, напоминающая взбитые сливки», то у него она точно была! Если бы не этот ужасный акцент, у него могли бы быть неплохие шансы пробиться в Голливуд. Они там все время искали людей типа Рамона Наварро.

— Ребенок от вас в восторге, — пропела мать. После эпизода с целованием руки их взгляды как сомкнулись, так и не разомкнулись ни разу. — Она говорит, что просто обязана иметь у себя в комнате вашу фотографию. — Когда Дитрих говорила за вас, разумнее всего было не возражать. Она была убеждена, что ее мнения были истиной в последней инстанции, не оставляющей места для сомнений. Да, я сочла господина Ярая симпатичным — в его пользу говорила его сливочная внешность да новоявленный интерес моей матери, но это ничего не значило: от меня ожидалось вполне определенное к нему отношение. Поэтому я повела себя согласно роли — делала реверансы и была очень благодарна за четыре милые фотографии восемь на десять, на которых он поставил автограф «Славной маленькой Хайдеде», а втайне желала, чтобы это были фотографии Кларка Гейбла. Мать получила ровно дюжину.

Она ворвалась в комнату отца, держа фотографии ближе к телу. Это была картинка: «юная дева в пылу любви» Если бы на ней была большая соломенная шляпа, за ней непременно развевались бы голубые атласные ленты!

— Папиляйн! Он прекрасен! Как он двигается! А одежда! Совершенство! Его глаза… ты знаешь, как я ненавижу у мужчин темные глаза, но… у него? Это совершенство! Он отдал мне все свои фотографии. Смотри. Видишь, что я имею в виду! — и она разложила господина Ярая на постели отца. Карие глаза отца осмотрели изображения, лежавшие перед ним, и снисходительно улыбнулись.

— Я тебе говорил, Муттиляйн, что он тебя заинтересует, что ты должна его увидеть. Видишь, я был прав.

— О, Папиляйн. Да, да, ты был до того прав! Но ведь ты всегда прав! Ты всегда знаешь! — Она заключила глянцевые изображения в свои объятия и выплыла из комнаты.

Тами, поправляя отцу подушки, спросила, понравилось ли мне представление, но я заметила, как отец бросил на нее предупреждающий взгляд — «заткнись и молчи», и потому просто спросила, лучше ли ему, а предмет последнего увлечения матери оставила в покое.

Вальсы Штрауса пронизывали весь наш номер, заставляя звенеть каждую хрустальную слезинку! Ритмичная, лиричная, податливая Вена! Яркое солнце, тень листвы, любовное томление! Мать дефилировала в цветастом шифоне. Я заводила граммофон и переворачивала пластинки. Мы без конца заказывали новые пластинки «Голубого Дуная» «Ганс — то, да Ганс — се» — это стало ее любимой темой для разговора. Мы внимательно слушали: какой он чудесный, какой чувствительный, какой славный, какой нежный, как ему нужны новые рубашки, достойные его красоты, и как он пошел вместе с ней к Кнайзе, где она заказала дюжину шелковых рубашек, чтобы они обнимали его «безупречные плечи» За этим последовали халаты и пижамы.

Огромные охапки сирени заполнили все комнаты — и они не были от Шевалье. Каждое утро мы занимались почтой, телеграммами и звонками. Приходили длинные письма от фон Штернберга. Его одиночество, казалось, раздражало ее.

Любимая,

ты сегодня утром сказала мне по телефону, что не посылала мне никаких новостей потому, что ничего от меня не слышала. В первые недели, когда я получал от тебя новости каждый день и слышал, что ты по мне немного скучаешь, все было в порядке, но потом наступило полное затишье, и внезапно мой бедный разум утратил связность. Потом я вдруг слышу, что у тебя все прекрасно, и это меня очень обрадовало, но и испугало, в том смысле, что я могу испортить твою радость своими жалобами. Я ведь в таком жалком положении с тех пор, как с моим фильмом для «Метро-Голдвин-Майер» ничего не вышло. Но его было невозможно снимать, и я был рад отделаться от всего этого как можно скорее, потому что в глубине души знал, что без тебя ничто не имеет значения. И вот я один, уткнулся носом в угол, который пахнет нафталином. Не могу даже описать, как мне тебя не хватает. Это пронизывает мое сердцу и душу как застойный нескончаемый туман, набрасывающий вуаль на день и на ночь. Во всем этом так много страдания. Я так бы хотел приехать в Европу, чтобы повидаться с тобой хотя бы час, но понимаю, что это было бы сумасшествием, раз ты не разделяешь моего энтузиазма.

Сегодня мне лучше, поскольку я поговорил с тобой. Куда бы я ни пришел, мне все сочувствуют.

Твой ответ — я его уже знаю: «Ты бросил меня. Ты покинул меня». Ты мне сказала по телефону из Вены — ты считаешь, что нам хорошо побыть некоторое время врозь; я знаю, это так, и зная, отчаянно скучаю по тебе. Я уверен, что все, что приносит мне страдания, идет мне на пользу.

Все вокруг меня осуждают и критикуют, и я, конечно же, этого заслуживаю. Людям прямо-таки доставляет удовольствие разрывать меня на куски. Надеюсь, ты хоть иногда на моей стороне, не из чувства долга, разумеется, а потому, что любишь меня хоть немного и хорошо понимаешь.

Но довольно о себе. Тебе, конечно, очень хорошо в Вене. Надеюсь узнать побольше подробностей в письме от тебя, но, надо полагать, у тебя нет на это времени. Еще я хочу знать, почему ты так надолго задержалась в Париже. Там что, Форст снимает новый фильм?

Мать крикнула отцу в соседнюю комнату:

— Папиляйн, опять Вилли Форст! Джо опять о Вилли Форсте — он ревнует даже к людям, которых я знала до встречи с ним! Это прямо мелодрама какая-то! — и вернулась к чтению письма:

Что ты делаешь, и как живешь, и куда ходишь, и как выглядит твоя новая одежда, и кто твои новые друзья? ЭТО УЖАСНО — НЕ ЗНАТЬ!

Ты, наверное, уже достаточно наслышана про твой фильм. Монтаж был скучным, и фильм плохо кончается — его сохранили только из-за твоей роли в нем. Думаю, ты всем понравишься, хотя фильм оценит далеко не каждый. В некоторых сценах ты чудесна, и я решил (потому что меня охватило что-то типа ревности), что в своем следующем фильме доведу эти куски до настоящей кондиции. Эхерну критики перемыли все косточки — по-моему, несправедливо, потому что он очень хорош, насколько это ему позволяет его роль. Когда роль сыплется, начиная со свадьбы и дальше, он получается глупым и скучным, но это недостаток сценария и режиссуры — совершенно ясно, что нужно быть настоящим дураком, чтобы винить в этом англичанина.