А. П. Бородин

С приездом Зинина для молодых ученых наступили поистине восхитительные дни. Рассказывали о своих работах, выслушивали отечественные новости и спорили, спорили, увлекаясь, совершенно забывая «разницу положений».

Порешили отправиться в путешествие по горам. Только так можно во всей полноте прочувствовать красоту Альп. Зинин, Менделеев и Бородин странствуют.

Когда я гляжу на милейшего Николая Николаевича, как он с легкостью лазает по здешним горам, то мне вспоминаются наши давние ботанические прогулки. Вот так-то и дома у нас, в России, он восхищается каждым растеньицем и тут же — пожалуйте! — выдает полную классификацию, и аттестацию, и все его поэтические свойства. Мудрено ли, что я опять увлекся ботанизированием? А между тем нельзя терять драгоценное время. Надо идти и карабкаться и с оторопью взирать на открывшиеся красоты. Ум человеческий не способен, кажется, объять эти громады. Дух не успеваешь перевести. Только что громоздились дикие скалы, а тут же тебе и холмы в цвету. Мрачное ущелье, а на дне бриллиантами сверкает поток. Вот пропасть разверзается, а под ногами качается фантастический висячий мост.

Однажды к вечеру наши ученые странники пришли во Фрейбург. Здешний собор славится своим органом. Конечно, отправились послушать. В соборе почти нет людей. Таинственная полутьма. Мерцают лампады. Светятся органные трубы. Тишина разлита в самом воздухе, от каменных плит под ногами до высоких сводов. В такой тишине особенно явственно слышен каждый шелест. Орган задышал и горестно вздохнул, предвосхищая первые звуки музыки.

Воображал ли я до сегодняшнего дня, что музыка способна так волновать душу? Что за один франк получаешь такое наслаждение, о котором будешь помнить всегда? В этой романтической полутьме совершается великое таинство. Грянули голоса небесной грозы, вскипел горный поток, и океанские волны заходили под стрельчатыми сводами. Буря звуков! И только один голос пробивается как нежный росток. Буря мечется. Налетает могучая волна, голос исчезает, снова является со своей тихой печалью. Кроткое упорство, перед которым смирился страстный поток звуков. И вот голос поет ясно, чисто. Вторит пастушья свирель, над миром царит покой. Тишина. Я очнулся, чувствуя такую душевную размягченность, какая бывает в детстве после легких слез. В эту минуту каждый из нас троих оставался наедине с собой.

Сентябрь 1860 года отмечен весьма значительным для научного мира событием. С 3 по 6 сентября в немецком городе Карлсруэ проходит Международный конгресс химиков. Предстоит разрешить очень важные теоретические проблемы, уяснить и, по возможности, устранить принципиальные несогласия разных направлений и школ. Сознавая всю важность вопросов, здесь собираются ученые со всего мира. Россию представляют семь человек. Среди них — трое наших знакомых. «Светило» — Николай Николаевич Зинин и «подающие надежды» — Менделеев и Бородин. Зинин делает на Конгрессе блестящие доклады, молодежь обращает на себя внимание прекрасным знанием предмета.

Состояние Бородина в дни Конгресса самое восторженное. Он общается с мировыми знаменитостями; знакомится со своими ровесниками из разных стран, и они горячо обсуждают научные споры «великих»; спорят сами, делятся открытиями и просто вместе веселятся, радуясь жизни. Прекрасные, незабываемые дни. И опять — Гейдельберг, лаборатория, работа… Поездки в Италию, в Париж. По Италии бродили вместе с Менделеевым как заправские художники — в блузах, без всякого багажа. Целые дни бегали по музеям и достопамятным местам, ели в дешевых тавернах, распевали песни за компанию с веселыми местными жителями. Вечерами — театр. От серьезной оперы до народных балаганчиков. Особенно полюбили народные театрики: вот где живость, беспредельный комизм на сцене и восхитительная веселость в публике! Несколько месяцев в Париже Бородин посвятил знакомству с различными химическими новшествами. Слушал лекции, ставил опыты, разрабатывал свои оригинальные исследования. Несомненно, Академия сделала верный выбор, отправив доктора Бородина, ассистента при кафедре химии, за границу «для усовершенствования в науках».

Выписка из протокола Конференции Санкт-Петербургской Императорской Медико-хирургической академии от 11 марта 1861 года.

«…Конференция, принимая во внимание ученые труды г. Бородина по части органической химии и вполне соглашаясь с мнением его о необходимости дальнейшего его пребывания за границею, для усовершенствования в практической части избранной им специальности, определила просить г. президента об оставлении г. Бородина до августа месяца 1862 года с тем же содержанием…»

Мне тут одно время что-то совсем захандрилось. На мою беду, кружок наш сильно поубавился. Главное для меня огорчение — отъезд Менделеева и Сеченова. Счастливцы, они уже в России. Как-то она их встретила, матушка наша… А здесь все то же и все так же. Русской молодежи видимо-невидимо, есть люди дельные, особенно по зоологии. Сегодня зашел было, по старой привычке, на квартиру Менделеева. И там все так же. До того забылся, что сел в кресло и стал ждать… вот сейчас войдет, и я услышу знакомое «рататам, чим-чим-чим» или мотив «Леоноры». Но услыхал я только голос хозяйки, которая о чем-то вопрошала меня… Лазаю по утрам на Молькенкур. Ем простоквашу, потом ложусь брюхом вниз и читаю. По субботам составляются литературные вечера. И опять жаль, что нет Менделеева! — основывается здесь химическое общество.

Сегодня по дороге домой я был захвачен знакомыми из русской колонии.

— Знаете, какое нынче событие? — в возбуждении спросил меня молодой человек, с которым мы играем в квартетах. — Приехала замечательная музыкантша, барышня из Москвы.

— Да почем же вы знаете, что она замечательная? Ведь вы ее не видали и не слыхали, — отвечал я.

— А это уж известно. Чтобы ехать сюда лечиться, она принуждена была дать концерт в Москве. И отзывы самые восторженные. Великолепная музыкантша, несомненно. Пойдемте с нами, мы хотим ее просить…

— Что вам за охота пугать барышню? Совестно же, ей-богу, надо сначала познакомиться.

— Вот и отлично, и познакомимся сразу!

Меня увлекли, и целой депутацией мы ввалились в Русский пансион, где остановилась Екатерина Сергеевна Протопопова. Хозяин не хотел пустить нас, объясняя, что молодая особа едва опомнилась с дороги, что она слаба и утомлена. Но мы полны были решимости взять крепость: умоляли барышню спуститься и сыграть хоть несколько пьес. Она тем временем уже входила в гостиную и приветствовала нас легким наклоном головы. С улыбкой выслушала горячие просьбы, живо ответила на восторги… Я как-то оказался в стороне от прочих, у самого рояля. И пока шла вся эта суета, успел достаточно разглядеть приезжую. Стройна, скромна и приветлива. Прическа гладкая, побрякушек никаких. Лицо… В лице есть какая-то тайная грусть. Черты милые, мягкие. И хорошие, добрые глаза. Она кажется спокойной, ровной. Но это ровность, воспитанная в себе. Тут есть скрытая нервность, может быть, излишняя впечатлительность. Она была уже совсем рядом и на мой поклон ответила почему-то очень уж скупо. Екатерина Сергеевна села за фортепьяно. Я видел, как легли на клавиатуру ее красивые ручки с длинными сильными пальцами. Боже мой, как еще похорошело, как осветилось ее милое лицо! С первых звуков фантазии Шопена я понял, что слышу высокоартистическую игру. Ее душа так искренне, так серьезно и горячо исповедалась в звуках! Когда я опомнился, пианистка уже была в окружении новых своих поклонников. Между тем я видел, что она беспредельно утомлена и возбуждена. На побледневшем лице проступили пятна лихорадочного румянца. Я хотел было, на правах врача, вмешаться. Но тут Екатерина Сергеевна проговорила с этой милой своей улыбкой:

— Простите, господа, сегодня я уже решительно ни на что больше не способна. В другой раз. Да хоть завтра, право. А теперь — простите. Благодарю вас всех.