А. П. Бородин

Общий поклон, и она исчезла.

Что же это такое, в самом деле?! Зачем только я сюда заехала, в этот чужой городишко. Погода отвратительная, сыро, дождик. Лучше мокнуть дома. Там все свое, привычное, там и болеть не так страшно. Какие глупости говорят, будто лечиться надо за границей. От одного их порядка зачахнешь. Жалкие, жалобные мысли. Уж и слезы на глаза навернулись. И тут вдруг слышу внизу шум, голоса, слышу свое имя. Спускаюсь. И что же? Целая депутация «наших», милых, дорогих… горячие головы русские. Играть им — одно счастье. Спасительница ты моя, радость моя необъяснимая, музыка…

Вправду говорят, что мир тесен. Фотографическую карточку господина Бородина я видела еще в Москве, у одной его страстной поклонницы. И так она рассыпала похвалы ему, так восторгалась, что я уж заранее невзлюбила этого ловеласа. И вот он здесь! Какое он на меня произвел впечатление? Красив он действительно и даже еще лучше, чем на карточке. Несомненно и то, что умен очень.

Пожалуй, слишком умен, чтобы быть «дамским угодником». Нет, нет, тут другое — живость, искренность, остроумие. А музыку как слушает! Ведь у него лицо сделалось совсем растерянное, он забыл тогда и обо мне, что это я именно играю, и обо всех на свете, кажется, забыл. Так что же за человек такой? Ну что гадать попусту. Поживем — тогда и увидим.

Странная штука! Вот уже неделю живу в каком-то восторженном состоянии. Никогда еще я так прекрасно не работал, никогда не слушал столько восхитительной музыки и никогда не спал так мало. Сижу в лаборатории от пяти утра до пяти вечера и совершенно не испытываю никакого нетерпения или желания поскорее все кончить. Напротив, дело идет разумно и складно. Едва переодевшись, бегу в Русский пансион слушать игру Катерины Сергеевны. Что ни день, то у меня новые открытия в области музыкальной. Пожалуй, понемногу отстаю от поклонения Мендельсону. Совсем не знал Шумана. А у Шопена, оказывается, не одни только «кружавчики». Целые трагедии есть. И такая временами тоска сердечная звучит. Да, поучила меня уму-разуму «московская барышня». Только до чего же мило это у нее получается и как славно она горячится, ежели глупый «химикус» ворчит, спорит, нахваливает Мендельсона!

Теперь тороплюсь. Нельзя отнимать время от нашей прогулки. Даст бог, она тут окрепнет. Бедняжка, трудно ей приходится. И то подумать, как осталась без отца, все на нее свалилось. Мать беспомощна, какие-то приживалки в доме, братец, кажется, совсем болен. И средств никаких.

Вот она, уже дожидается меня в садике перед пансионом. Зонтик в нетерпении открывает и закрывает, открывает, закрывает. Но ведь не упрекнула за опоздание. Мы тотчас двинулись в путь. Как обычно, говорим обо всем на свете. И, как обычно, разговор неизбежно перекинулся на музыку.

— Знаете, Катерина Сергеевна, ведь Вы с Вашим Шуманом спать мне не даете. Слушаешь, слушаешь, а потом все снова в голове проигрываешь. Вот и сон бежит!

Она взглянула быстро и отвечала:

— А я очень рада, что обращаю Вас в свою веру, Александр Порфирьич. Пожалуй, так и загоржусь скоро.

— Матушка, да ведь загордились-то Вы эдак, что дальше некуда. Притом, заметьте, сразу! Ну скажите, когда Вы мне дадите наконец свою ручку? Ведь Вы вот даже по горам решили карабкаться самостоятельно: только бы ко мне, мерзкому, не прикасаться.

И тут она ужасно весело рассмеялась, и совершенно в одно время мы протянули руки и уже вместе смеялись, а потом бежали вниз по тропе. Это чувство какого-то детского, домашнего родства, от которого я счастлив безмерно. Я знаю, что и у нее теперь прошло какое-то непонятное ко мне недоверие, что и ей радостна эта новая родственная простота.

Лето. Лаборатории закрыты. И у нас настоящий «музыкальный угар». Ездили в Баден-Баден слушать прекрасный оркестр. Побывали и в Мангейме, чтобы хорошенько узнать оперы Вагнера. Наши музыкальные собрания в Русском пансионе процветают. Нет, видно, это судьба, чтобы мне непременно быть именно здесь, в Гейдельберге, и именно в тот самый день и час, как приехала Катерина Сергеевна. Ежели бы я был поэтом, то высказался бы в таком роде, что ее присутствие — для меня воистину источник в пустыне для жаждущего. Ведь ей единственной за три года моей жизни здесь я решился сказать о своем сочинительстве. И какая это была отрада! Она вернула меня теперь к сочинениям заброшенным, и наконец-то можно без оглядки предаваться своим музыкальным фантазиям. А она, кажется, гораздо больше волнуется о моих романсах да о новом трио, чем о моих научных отчетах Академии.

…Милая Катюша перепугала меня не на шутку. Вдруг повадились они с компаньонкой в Баден-Баден на рулетку. Да с какой страстью она стала играть и проигрывать! Что делать? Думал, думал… Придумал! Явился к ней и разыграл целый спектакль.

— Катерина Сергеевна, голубонька, мне просить неловко, но у Вас легче, чем у других.

— Не совестно ли так начинать, Александр? Сразу бы и говорили дело.

— Так вот какое дело, Катюша. Мне Академия жалованье задерживает. Теперь придется занимать денег надолго. А я ведь знаю, что у Вас все вперед рассчитано. Так нельзя ли временно от Вас спасение получить?

И испрашиваю почти всю имеющуюся у нее сумму.

— Господи, да конечно, немедленно! Я только рада безумно, что Вы ко мне именно пришли. И живите теперь спокойно.

Ну вот я и живу спокойно. В Баден-Баден ей не с чем ездить, так что рулетка сама позабудется, а Катюша радуется моему «спасению». Замечательное дело!

Говорят, что Александр очень многое обещает в науке, что у него есть открытия и его ставят в ряд с какими-то солидными немцами. В этом я разбираюсь плохо. И дай-то ему бог всякой удачи… только как же музыка? Вот тут за его талант могу ручаться. Впрочем, что я такое говорю? Один ли талант важен? Ведь их много, любителей, очень даже талантливых; общество отлично развлекают, играют все подряд, сами грешат «сочинительством» в изящном роде. Нет, Александр — совсем другое. Такой огромный дар, такая искренность… временами даже страшно становится. Мы когда играем вдвоем, так уж и не разговаривать потом можно. Он все может высказать одной только музыкой. Это мне слишком понятно. Никогда словам того не доверишь, что есть в звуках.

И все-таки мне нужно было от него это слово. И оно произнесено. 22 августа 1861 года — вот «наш день». Отныне и навсегда?..

Если бы мы с вами, любезный читатель, могли присутствовать при этом объяснении, то лишний раз убедились бы в чрезвычайной искренности и горячности нашего героя. Скорее всего, это произошло после долгой прогулки по горам, когда усталые путники присели на огромный валун перед городскими воротами. Вероятно, разговор не клеился именно потому, что каждый ожидал решительного мгновения. Каждый про себя уже давно знал, что они любят друг друга. Наконец Бородин одолел волнение и высказал свои чувства. Прозвучал счастливый ответ. Он вскочил, кинулся к ней, поднял высоко на руки, закружил и… сломал хрупкий кружевной зонтик. Виноватое и испуганное выражение его лица рассмешило Екатерину Сергеевну. За ней расхохотался и Бородин. Чинные немецкие фрау с неодобрением глядели из своих окон на молодых русских: взявшись за руки, они с громким смехом вбежали через городские ворота на тихие вечерние улицы Гейдельберга… И совершенно, казалось, неожиданно грянула беда. На дворе уже был октябрь. Наступили холода, а с ними резко ухудшилось здоровье Екатерины Сергеевны. Она сильно кашляла, исхудала, не однажды шла горлом кровь. В панике Бородин и вся «русская колония» ждали приговора знаменитого медика. Приговор гласил: немедленно на юг, в Италию, в Пизу. Предстояла разлука. Но в конце концов судьба обошлась с любящими милостиво. Бородин получил приглашение итальянских коллег и смог работать над своими опытами в их лаборатории. Екатерина Сергеевна начала быстро поправляться. Зиму они, уже как жених и невеста, прожили в Пизе счастливо. Конечно, не забывали о музыке. Играли много, даже на органе в соборе, а Бородин — еще и на виолончели в здешней маленькой опере.