А. П. Бородин

Чего жаждет всякий русский человек, намаявшись в дороге? Перво-наперво — отправиться в баню и отпарить бренное тело, а вместе с тем и воспарить душою. Но не тут-то было. В порядочном немецком городке Гейдельберге нравы строгие. Бани тут нет. Зато есть удивительное заведение, именуемое ванною. Встречает вас весьма любезная хозяйка и сообщает, что у нее есть все: действительно, у нее есть все. И ванны, и ноты, и туалетные принадлежности, и музыкальные инструменты. Возьму на прокат фортепьяно или фисгармонику, это здесь дешево. А покамест стану искать квартиру и определюсь в учение. Экий умница Менделеев, как он тут отлично устроился. У него уж и лаборатория своя, и чистенько, и даже газ проведен. Однако что-то в голове моей не то звон, не то пустозвон стоит. И точно, для первого дня многовато: со всем русским пансионом перезнакомился, бифштексов и пудингов переел, увертюру Глинки отгремел, лабораторию менделеевскую повидал, в заморской ванне отмок и вполне уж готов броситься в объятия Морфея.

Несколько дней наш герой без устали бегает по городу в поисках квартиры. Размышляет, в какой лаборатории работать. Конечно, есть общественная лаборатория Гейдельбергского университета. Но здесь много времени уходит даром: надо ждать своей очереди, чтобы пользоваться печами, приборами, посудой. К тому же время ограничено — только до пяти часов, а по субботам и воскресеньям занятий вовсе не бывает. Когда же тут работать? И Бородин выбирает лабораторию доктора Эрленмейера, приват-доцента при университете. Конечно, надо платить двойную цену. Да разве постоишь за ценой, если речь идет об удобстве и независимости? Вскоре найдена и квартира, буквально в двух шагах от лаборатории.

У меня теперь свое совершенно отдельное помещение. И работать можно сколько угодно, в любое время суток. Теперь жизнь моя сосредоточится в лаборатории. Вот что есть счастье: работать много, со вкусом и наслаждаться полной независимостью.

Не-ет, Европа — это вам, господа, не что-нибудь! Ну вот, прогуливаюсь я нынче после дождика без калош и вспоминаю, как «тетушка» хлопотала, чтобы всенепременно снабдить меня этим предметом первой российской необходимости. Да о каких калошах может идти речь, ежели каждую субботу здесь моют с мылом не только тротуар, но и мостовую возле своего дома! Да, очень миленький и очень чистенький этот городок, Гей-дельберг. Только отчего тоска одолевает? Прелесть что за дома: эти окошечки, занавесочки, горшочки, цветочки… И сплошь обвиты плющом. Дороги прекрасны, трактиры богаты, крестьяне основательны и аккуратны. Восхищаюсь. Восхитился раз, восхитился два, ну, десять раз восхитился! — а потом такая тоска схватила, хоть волком вой, хоть посуду бей, хоть бегом беги в Россию. И побежал… к Дмитрию Ивановичу Менделееву. Кинулся, чтобы поскорее увидеть всех наших, посланных «для усовершенствования». Ну вот она, родимая бестолковщина. Кто ест, кто пьет, кто табак курит, кто шумит; то все говорят разом, и ничего разобрать невозможно, кроме того, что «пора, господа, за народ и справедливость»… Вот и замечательно. Свои. За этим шумом-то много вещей пресерьезных. И наговоримся, и душа заноет, как начнет кто-нибудь вслух читать Гончарова или обсуждать положение науки нашей. И тащат меня к фортепьяно, и я нажариваю вальсы, польки да попурри.

Короче всех я сошелся с Менделеевым и Иваном Сеченовым. Прежде всего на почве «химикальной», разумеется. Отличные господа. Все меж нами просто, дельно и дружественно.

Жизнь молодых русских в Гейдельберге течет на редкость смирно и однообразно. Целыми днями — работа, работа. А они только посмеиваются довольно: «Наука требует жертв!» Главный авторитет, конечно, Менделеев. Неважно, что он еще очень молод. Все дружно признают: талантище, готовый химик. И вся эта ученая братия с особенной благодарностью относится к Бородину. Вот уж кто не даст заскучать от «музыкальной голодухи»! Играет все, что ни попросят. Играет, ни секунды не задумываясь, без нот.

Какое счастье, что у Бородина на квартире есть пианино! Да и вообще уютно у него. Даже с претензией «на роскошь». Драпировки, потолок изящно расписан, ковер во весь пол, зеркала, статуэтки. Ого, а это что — специально для медикуса? Как говорится, «не в бровь, а в глаз»! Верчу в руках статуэтку Эскулапа.

— Признайся, дружище Бородин, ведь ты нанял эту квартиру, не устояв перед столь символическим украшением?

И он, со своей добродушной улыбкой, отвечает эдак лукаво:

— Нет, Иван Михайлович, Эскулапом меня не купишь. Я прельстился садом с соловьями. Один поет днем, другой — вечером, третий — ночь напролет. Обожди, скоро заведет трели.

Ну что, думаю я, соловьи. Их я уж в Сокольниках, московским студентом, вдоволь наслушался. И ворчу:

— Трели, трели… Ежели бы он мне Розину спел или еще что…

А глаза у Бородина озорные.

— Брось, брат ты мой, соловью эдакие коленца ни к чему. Ему серебром сыпать положено. А вот я тебя готов попотчевать. Все что хочешь. «Севильский цирюльник»? Заказывай?

Он садится за инструмент, у меня сладко замирает в груди.

— Начинай с увертюры, Александр Порфирьич.

Слушаю я его с восторгом и в полном забвении окружающего. Маг! Чародей' И, уходя, думаю, ведь это уже отдает не одним только развлечением. Похоже, наш друг в серьезном увлечении музыкой, а?

Милая, милая душенька «тетушка», ну с чего она взяла, что я тут весь в трепете сердечном и готов жениться на какой-то мадемуазель? Не иначе, кто-то ей наврал на меня. Будьте спокойны. Мой единственный грех в том, что я тут окончательно прослыл за музыканта. Играл партию флейты, виолончель в квартетах, осмеливаюсь даже и в обществе садиться за фортепьяно. Но велик ли грех, ежели до этого по двенадцати часов колдуешь над своими опытами и выходишь из лаборатории на божий свет и чистый воздух, провоняв всеми мыслимыми «ароматами»? А кругом дамы и даже русских порядочно, и даже хорошенькие — весьма! Ведь у нас нынче курортный сезон. Это для ученых господ Гейдельберг так уж один только университет. А для прочих тут ванны, модный курорт. А красота-то какая! Вишни в цвету, фиалки кругом. Погода такая, что нет никаких сил дома усидеть. А работать с завтрашнего дня все равно нельзя — каникулы.

Каникулы, каникулы. Хожу с визитами, бываю в одном немецком доме, весьма музыкальном, езжу с образовательными целями по окрестностям. Изучаю наглядно здешнюю систему правосудия.

Каникулы, каникулы. Ездил смотреть, как играют на рулетке. Мошенничества в этом нет никакого. Но и системы также быть не может. Наши любезные соотечественники продуваются в пух и прах благодаря русской удали и горячности. Ежели глядеть со стороны, все это напоминает тяжкий бред, будто ты попал в дом умалишенных.

Майский воздух и голубые небеса! «Всякое дыханье славит Господа…» Восславим и мы, получив от портного новую летнюю пару. Вот теперь разгуляться можно. Позвольте, а не сегодня ли званый вечер? Сегодня, сегодня, любезный Александр Порфирьевич. Так наденем ее, эту пару. Ну до чего же хорош, голубчик! Элегантно. Даже галстук белый! Вот так-то. Нечего все замухрышкой ходить. Ну-ка, ну-ка, вспомним, что я сегодня обещал… аккомпанировать? Играть на флейте? Составить квинтет? Участвовать в живых картинах? Да батюшки мои, хоть бы и все разом, ни от чего отрекаться не стану. Гуляем…

Лето кончается. Впечатления житейские не хороши. Уж не захандрить ли?

Эх ты, судьба милостивая! Послала радость, да еще какую! Сегодня приехал Николай Николаевич, профессор мой дорогой, отче мой замечательный. Я нисколько не страшусь Вашего строгого спроса. Совесть моя чиста, как пробирный стаканчик перед началом опыта. Не отрекаюсь — увлечений много, но страсть — одна. Наша Возлюбленная Химия. Да, я говорю это со всею ответственностью.