Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

_____________________

Вы спрашиваете, кончила ли я Ахматову, т. е. свои записки. Нет; и неизвестно, кто из нас раньше кончится: я или они?

Вы читали 38–41.

Затем будет Ташкентская часть: 42 — я ею займусь в последнюю очередь.

С 42 по 52 мы с А. А. не встречались.

Я начала с 52 (пропустив Ташкент) и должна дописать до конца, т. е. до 66 г.

Сейчас я в 56…

Это еще груды работы, годы работы.

А потом еще, если останется время, я бы хотела написать статью о поэзии Ахматовой.

А пока я бы хотела, чтобы вышла ее книга в Лениздате. Но — ничего в волнах не видно — и это гнусное безобразие отбивает охоту не только работать, но и жить на свете.

Живу, так сказать, в дисциплинарном порядке. Заставляю себя: жить.

_____________________

Еще хотелось бы когда-нибудь написать книгу «Последний год жизни Герцена». Но на это уж наверное не хватит либо жизни, либо зрения.

_____________________

Вы пишете, что обратились в Детгиз с письмом по поводу Раисы Родионовны и Александры Иосифовны. Да, и книгу и право Александры Иосифовны надо спасать. Я должна на днях увидеться с зав. прозой «Нового Мира» — попробую, не перепечатают ли они чего-нибудь из наследия Васильевой с Шуриными строками. Может быть, это что-нибудь сдвинет?

Я хотела бы написать Пискунову, но для Пискунова я — «не авторитет», а напротив.

_____________________

На могиле А. А. все поставил Лева. А нужен, конечно, простой деревянный крест. Он ей идет. И когда она писала

то уж, конечно, простой, деревянный, а не чугунный с крашеным голубем…

Но мальчик-то оказался не зоркий.

(А суд все-таки окончился справедливым решением и я рада.)

Лидочка, я не поблагодарил Вас за великолепный портрет (устный портрет), написанный рукой любящей и беспощадной. Не следовало только, пожалуй, предупреждать меня о некоторых вещах, например, о силе и токсичности сплетни.

Я знаю, что врагов и слепых не меньше, чем любящих и понимающих.

Лидочка, Софья Игнатьевна [417] с восторгом говорила мне о тех новых страницах «А. А.», которые ей удалось прочесть. Могу лишь завидовать ей. И — Вам, работающей с таким подъемом, несмотря ни на что.

Об Александре Иосифовне и Раином лит. наследстве я писал гл. редактору Лендетгиза Агапову. Как и следовало ожидать, этот человек не откликнулся на мое письмо. Это — тот самый, который поучал молодого редактора, что главная задача работников издательства — «вытравить остатки маршаковского духа». Третьего дня был у меня С. М. Алянский, — по его словам, и Пискунов, и все его ведомство стоят на таких же позициях.

Но — надо жить и работать! Будьте здоровы, дорогая Лидочка!

Дорогой друг, Вы напрасно обиделись за предупреждение мое о сплетнях… Господи, Вы — и сплетни, это, разумеется, в моем уме несовместимо. Но человек, о котором я писала Вам, необыкновенно придирчив; его раздражает, если кому-нибудь становятся известны такие жгучие факты, как то, например, что он любит грибной суп и не ест фасолевого или наоборот. Вот почему я сочла необходимым предостеречь Вас — о степени его в этом смысле педантизма и ранимости. Если я сделала это неуклюже, то извините меня.

Еще слово — о другом писателе, Пантелееве. В предпоследнем письме Вы с помощью критической дубинки расправились с большинством его вещей; оставили, кажется, три: «Маринку», «Часы» и «Нашу Машу»… Я согласиться с этим никак не могу. А «Республика»? Когда она вышла, я жила в Саратове — мне прислали ее друзья, пораженные ее резкой правдивостью. Правоверные педагоги всегда не терпели ее по той же причине. А Вы на нее замахиваетесь! Я уверена, что Детгиз ее и сейчас не терпит. Ей присуща некоторая узость схемы, но правдивость характеров, ситуаций, всего воздуха — так и прет. Затем «Пакет». Превосходная книга — сказка, полная реальности. А «На ялике»? А «Долорес»? О мемуарах, о ленинградских дневниках уж и не говорю. В сущности, у этого писателя я не люблю 2 вещи: «Кашу» и «Памятники». А вы замахиваетесь!

Тем не менее, хорошо понимаю, что Вы сейчас переходите на какую-то более высокую ступень — требований к своей душе — и радуюсь этому… Но и прежнего не отдам.

_____________________

Последнюю неделю я опять впала в бессонницу, в снотворное, а потому в некоторую депрессию. Надеюсь выбраться. Причины две: 1) весна 2) побывала на предвыборном собрании в Союзе. Я приехала, чтобы только голосовать, но, к сожалению, застала еще речи. А на следующий день оказалось, что кроме гнусных речей были еще гнусные махинации с бюллетенями и урнами, так что 3 члена счетной комиссии отказались подписать протокол.

Есть отчего погрузиться во мрак!

Дорогая Лидочка!

Сегодня ко мне должна прийти Люша, и — в ожидании этого радостного события — прислушиваюсь к шагам в коридоре — я взялся за перо, чтобы написать Вам — о том, о чем не решался писать, имея в виду Шпекиных [419]. Много раз думал: была бы оказия! А вот она появилась, и я не сразу вспомню, о чем же хотелось писать в чаянии свободы.

Вероятно, только об этом чаянии.

Вы пишете о какой-то новой ступени, на которую я шагнул.

Да, в общем-то шагнул.

Это — та ступень, когда физическую (настоящую физическую) боль доставляют малейшая фальшь и малейшая неправда. Когда не хочется (и не можется) заниматься сочинительством. Как Вы понимаете, к такому состоянию приводит не только возраст…

Впрочем, сейчас я вообще не могу работать. Уже десять дней нахожусь в клинике (в клиническом санатории), где меня исследуют по всем меридианам и параллелям.

Все эти исследования и анализы отнимают столько сил, что остаются только крохи на самое неотложное — на те письма, на которые нельзя не ответить.

А что-нибудь посерьезнее, и уже мне трудно. Грозят прислать корректуру 2-го тома, и я уже пугаюсь. Но это, конечно, не самое страшное и не самое опасное. Опаснее то, что, заключив со мной договор только на 2 тома, меня просят представить и два остальных. А эти два как раз не могут не вызвать жажду крови у редактора и у цензора. Там — дневники и воспоминания, а в этих последних — неоднократные упоминания о 37 годе, о [нрзб], о Хармсе, Введенском, Белых, Васильевой и т. д. Поэтому я и не форсировал, не пытался ускорить это издание. Чем позже, тем лучше — думал я в ребяческой надежде, что будет поворот к лучшему.

Но издатели, вероятно, сами почувствовали неладное и требуют от меня сдачи всего материала — до заключения договора и до объявления подписки.

Пока что я требую заключения договора. А что будет дальше, какой тактики мне держаться — я не знаю.

Дорогой Алексей Иванович.

Сколько я ни морщила лоб, чтобы сообразить, как Вам справиться с Детгизом, — я ничего не выморщила. (Новый глагол.)

Не умею, не понимаю, как со всем этим быть, — не могу понять, не в силах, как двинуть ушами. Я и относительно себя не понимаю, что мне делать со своей литературой: надо ведь как-то и зарабатывать, хоть и немного, а где, как, чем? Книга Ахматовой, сделанная нами, лежит; «Пять писем Маршака» — собственно мои воспоминания о нем — лежат; о сборнике статей нечего и думать. «Лаборатория» не переиздается. Вот и все.