Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Что же мне сказать Вам еще, дорогая Лидочка? Ночью сегодня мне подумалось: каким бледным, однозначным вспоминается Эккермановский Гете после Вашей «А. А.». Это — не комплимент, да, впрочем, и не может быть комплиментом. Книга Эккермана — скучная. Там хороши только те главы, где говорится о разных способах изготовления луков.

Спасибо Вам и за все Ваши замечания по «Горькому». Со всем согласен в Вашем письме [388], кроме одного: лиха беда написать, а там — не наша забота.

Впрочем, об этом — после… Спешу на почту.

Спасибо за обещание поговорить с К. И. о статье. Вы сами понимаете, как приятно и как лестно мне было бы видеть его имя в этом издании. Но если он почему-либо не захочет печатать статью как предисловие — я огорчусь, но не обижусь.

Здесь живет В. С. Шефнер, единственный человек, с которым я сейчас, здесь бываю. Хотел походатайствовать у Вас за него. А потом ахнул… [389]

А ведь он очень хороший поэт. Знаете ли Вы его цикл о Тредьяковском? [390]

Дорогая Лидочка!

Спасибо Вам за разведку — в отношении Корнея Ивановича. Милейший К. И. верен себе — откликнулся тотчас, молниеносно и написал, что называется, с исчерпывающей полнотой, несмотря на болезнь, да еще такую гадкую. Вы не писали мне, что у него желтуха.

Мы все встревожены.

В том письме я написал Вам, кажется, глупость относительно Эккермана. Эккерман — хороший стенограф, фонограф, а Вы — художник. Следовательно, сравнивать тут нечего.

Дорогой Алексей Иванович.

Не думаете ли Вы — как полагают некоторые мои читатели — что мои «ме» [391] следует, в приложении, снабдить стихами, которые поминаются в тексте? Ведь все-таки в них — главное, они — воздух той комнаты, а читатель их не слышит.

_____________________

О религии А. А. никогда со мной не говорила. Она считала себя религиозной, хорошо знала Евангелие, Библию, чтила добро — но я сомневаюсь, чтоб она была добра и чтобы она в самом деле в своих отношениях с людьми пыталась поступать по-христиански — как, скажем, Туся или Фрида. Православие входило одним из элементов в ее поэзию — Пушкин, Дант, Шекспир, церковность. С религией, мне кажется, связано было ее чувство языка, чувство народности:

Смирение, кротость были ей совершенно чужды — слишком независимый ум и характер. Была философия нищеты, была ненависть к буржуазности — но скорее, мне кажется, от хорошего вкуса, чем от религии.

Не знаю, не умею ответить на Ваш вопрос.

_____________________

А Туся и Шура тогда ведь ее не очень-то жаловали — и ее, и мою дружбу с ней (хотя и готовы были помогать, понимали трагизм положения и пр.).

Дорогая Лидочка!

Элико читает «А. А.» с наслаждением. С тем большим, что у нее никогда нет времени, читает она урывками, ждет, по ее словам, этих минут. Многое для нее, как я заметил, неожиданно. Эти годы — первые годы ее в Ленинграде. Того, что обрушилось на Вас, на А. А., на Туею, на Александру Иосифовну, а позже и на меня, она не только не видела, но и о существовании этого знала разве что понаслышке. Анна Ахматова бывала у них (у В. Н. Орлова [393]), но молоденькая грузинка, конечно же, и не догадывалась о том, чем и как живет «большая русская поэтесса», хотя на родине у себя, в Тбилиси, уже успела узнать, почем фунт лиха.

Я не знаю, Лидочка, нужны ли стихи А. А. в приложении к «ме». Надо видеть, как это получится. Если бы месяц-полтора назад мне сказали, что о многих «внешних событиях» в Ваших «ме» говорится в подстрочных примечаниях, я бы, вероятно, не сразу поверил, что это не мешает рассказу, не затрудняет его, а, наоборот, облегчает и просветляет.

И где они будут, стихи? В приложениях, то есть в конце книги? Конечно, это дополнительный подарок читателю, но — тот же вопрос: не помешает ли, не отяготит ли? Примечания составляли Вы сами, Ваш авторский такт, вкус, чувство меры подсказали Вам, где и сколько можно и нужно сказать. А тут не Ваша рука уводит читателя в сторону, и часто — надолго.

P.S. Религиозные люди избегают (может быть, в наших условиях) говорить — даже между собой — о своих верованиях. Очень редко говорил на эту тему Евгений Львович, Самуил Яковлевич — только в ленинградское время — много и часто. В Москве только 2 раза. А теперь я с удивлением читаю в статье Сарнова: «Он никогда не искал (утешения?) в религии и в философии». Только с Тамарой Григорьевной говорилось если не легко, то без больших затруднений.

Дорогой Алексей Иванович.

Подвигается ли Ваша работа над воспоминаниями об А. М. [394]

Прочли ли Вы книгу В. Белова и что о ней думаете? [395]

Повесть Тендрякова в № 3 «Москвы»? [396]

Теперь по вопросу о детях и внуках. О моей фразе «наше дело писать, не думая о»…

Конечно, я выразила свою мысль неточно, неверно. Конечно, Вы правы — заботиться надо о детях, а не только о внуках. И не только о написании, но и напечатании.

Но я, лично я, не мы, а я — этого НЕ могу. Просто физически не могу. На то, чтобы писать, т. е. сидеть за пюпитром и подняв руку писать, — уходят все мои физические силы. Я устаю от писания, устаю от того, что надо встать, умыться, одеться, причесаться и застлать постель; застлав ее, я снова ложусь — поверх одеяла — такое у меня сердцебиение, такое бессилие. Я живу неделями с выключенным телефоном, потому что по телефону мне тяжело говорить (пульс и пр.). Я стараюсь видеть не более одного человека в день, и чтобы он сидел не долее часу. Ну вот и скажите: как я могу писать и печататься? (Даже если бы кто-нибудь мечтал меня печатать.) Самое мирное редактирование — это телефоны, разговоры, собеседования и пр.

А я не могу.

Вон «5 писем С. Я. Маршака» — не Бог весть что! — лежат, готовые, год; я попробовала в одно место, попробовала в другое — и отложила попечение.

Пусть лежат [397].

Мне приходится выбирать, на что тратить силы. И я выбираю главнейшее. Если я не приведу в порядок свои ахматовские записи, то этого за меня не сделает никто.

Стало быть, писать, писать, писать — изо всех сил, последних или пред-пред-предпоследних — а далее что? на «далее» у меня нет сил. Либо я буду «пробивать» свои воспоминания о С. Я. («Пять писем»), либо писать…

Вот я и выбираю.

Дорогой Алексей Иванович.

Это не письмо, а так — отписочка. Не сердитесь, что-то сил нет.

Я наконец на даче. Море зелени, ручьи птичьего пения. Кукушка выдает на спрос не менее 80 лет. Соловьи заливаются.

Я с трудом доползаю от домика своего до дома К. И. — по дороге лежу (!) на скамейке.