Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Дорогой Алексей Иванович.

Спасибо за добрые пожелания.

Теперь угадайте, как я провела Новогоднюю ночь? Ни за что не угадаете. Я была одна. Не спала (Вы и К. И. заразили меня бессонницей). Люша уехала стеречь К. И. Я лежала (у меня накануне был стенокардический приступ, впервые). Ну вот. И тут я увидела «Нашу Машу», недавно возвращенную мне С. Э. Бабенышевой. Я начала перечитывать. И читала, не отрываясь, до 7 часов утра!

Если верить приметам, это значит, что я теперь весь год буду читать Л. Пантелеева. Давайте! Жду!

Нет, до чего же хорошая «Наша Маша»! Мне она сейчас понравилась еще больше, чем в первый раз.

Как все люди видны! И город! И леса! И грибы! И, главное, — неуклюжий, страстный, нежный, проникновенный — а иногда нелепый — папин роман с дочкой!

Возникли ли у меня какие-нибудь новые пожелания?

Да. Маленькие.

1) Вы очень злоупотребляете словом «глазенки». Вообще уменьшительных не любите, а это — чуть не в каждой строке.

2) Насчет сиденья и стоянья в трамвае Вы, конечно, правы. Но я добавила бы вот что: когда-то места для детей были введены потому, что хотели оградить ребенка от давки. Ведь в самом деле в трамвайной давке маленькому труднее, чем большому, — пинают, крутят со всех сторон. Поэтому ребенку дали право сидеть, занимать целое место. Глупые же родители приняли это право за обязанность.

Дорогая Лидочка!

Вы спрашиваете, над чем я работаю. Отвечу охотно, потому что и сам собирался с Вами об этом говорить. Пишу воспоминания о Максиме Горьком. Тема: за что же я его тогда (или все-таки) люблю и вспоминаю его длинную сутулую фигуру почти с нежностью?

Ко мне обратилась «Детская литература» (журнал) с просьбой ответить на анкету:

1) Какие традиции Горького я считаю самыми важными в детской литературе? 2) Какие традиции Горького сказались на моем собственном творчестве?

Я задумался: традиций не вижу, на себе влияний Горького-художника как будто не испытал. Но почему же все-таки и т. д.

Я стал вспоминать, записывать. Хочу писать правду (то, что я печатал раньше, — сладковато и двухмерно). Но так как пишу я в расчете на обнародование этих заметок, получается или полуправда или — когда рассержусь — «неправда в другую сторону», т. е. концентрация внимания на том, о чем говорить, да еще в юбилейные дни, — не рекомендуется.

Лидочка, не разрешили бы Вы мне прислать Вам эти записки? Или часть их. Это — не много, maximum печатный лист. Пришлю первый экземпляр. Пришлю даже не все, а то, что к тому времени в заметке напишется. Может быть, Вы скажете — не надо ТАК и о ТОМ-то писать. М. б вообще не стоит продолжать эту работу. Вас послушаюсь. Вы знаете, как много значит для меня Ваше слово.

Дорогой Алексей Иванович.

Разумеется, я очень хочу прочитать Ваши воспоминания о Горьком — а если I экз., то не только хочу, а и могу. Пришлите, пожалуйста, все, что есть, — и чем больше, тем лучше.

Я понимаю, как это трудно — сейчас писать об Алексее Максимовиче. Тем более, что мы решительно ничего не знаем о последних годах его жизни, о причинах смерти, а ведь для понимания даже собственной памяти о нем — это необходимо.

Так что вполне воображаю, как Вам трудно. И от этого мне вдвое интереснее.

Дорогая Лидочка! Вчера была у меня Соня [386]. Спасибо, что направили ее ко мне. О своих впечатлениях она Вам расскажет. Заодно расскажет и о моих.

Когда Соня позвонила, я думал, что она привезла Вашу «Ахматову». Увы, я только еще один раз услышал восторженные слова об этой Вашей, нечитанной мною книге.

Дошел ли до Вас мой «Горький»? На днях читал эту статью на вечере памяти Алексея Максимовича в Союзе писателей. Позорное и симптоматичное собрание! Это был ПЛЕНУМ четырех творческих организаций: писателей, художников, композиторов и кинематографистов. Был приготовлен белый зал. Пришло человек 50–60, заседали в одной из гостиных. Мое выступление прозвучало, но — на каком фоне? Все остальное было травой, давно и много раз пережеванной. Именно поэтому не пришла молодежь, именно поэтому стоял пустой и темный большой двухсветный зал Дома Маяковского.

Лидочка, я жду Вашего слова, Ваших замечаний. И прошу вернуть мне заказной почтой рукопись — со всеми пометками — моими и Вашими.

И еще есть у меня к Вам просьба.

Детгиз надумал выпустить мое собрание — в трех, а если успею дописать новую вещь, и в четырех томах. Меня спрашивают, кого бы я хотел видеть автором вступительной статьи. Корней Иванович писал мне как-то, что в 7-м томе своего Собрания сочинений он напечатает в расширенном виде статью «Мускулатура таланта» — обо мне. Не могли бы Вы при случае выяснить, как бы он отнесся к предложению напечатать эту статью в виде вступительной. Если он не возражает, к нему обратятся официально. Почему я не пишу ему сам? Мог бы, но не хочу ставить его в неловкое положение, если он почему-либо печатать эту статью не захочет. А Вас я прошу лишь о маленькой разведоперации.

Дорогая Лидочка!

Спасибо!!!

Письмо Ваше получил вечером, утром — сразу как пришла почтарка — дал Вам телеграмму, надеюсь, Вы получили ее. Хотел телеграфировать и нынче утром, но что скажешь в телеграмме, кроме того же спасиба!..

Как здорово удаются Вам такие вещи («Туся», и вот — «А. А.»). Если не ошибаюсь, в этом жанре (портрет-монтаж) предшественников у Вас не было. (Простите мне этот «монтаж», кинематографический термин.)

Какой монументальный портрет, портреты!!!

Монументальность — здесь не преувеличение. Вот я ночью сегодня дочитал последние странички, а утром — проснулся и вижу себя, живу — не здесь, не в Комарове, а на Фонтанке, в Доме занимательной науки, в комнате, где скомканное белье на трехногом кресле, старинное зеркало (складни, шкатулки, черствый хлеб, сырные корки, электрическая плитка и — высокая, горбоносая женщина в разодранном по бедру черном китайском халате с серебряным драконом на спине. Эта женщина живет в памяти, как редко живут герои романов. Вижу ее — лежащей под толстым одеялом без пододеяльника, читающей стихи, разогревающей ужин, говорящей по телефону, цацкающейся с соседским мальчонкой, властной, растерянной, трогательно просящей: не уходите!.. Вижу ее у Пяти углов, и посреди Невского, вцепившейся в рукав спутницы, и — там, в очереди.

Пластичны, трехмерны и другие — те, кого я хорошо знал и знаю, и другие — те, кто был мне до сих пор известен только по имени. Н. Н. [387] — это не фотография, а художественный образ большой силы, первой величины.

И время, время! Живет и оно.

Многое задело, встревожило мою память. Например, вспомнились рассказы Тамары Григорьевны о этих ее первых встречах…

Между прочим, читая, я все время ждал и не нашел ответа на один вопрос: о религиозности А. А. Вспомнилось, как Тамара Григорьевна рассказала мне как-то о Вашем споре с ней, в котором Вы утверждали, будто все религиозное в стихах А. А. — это «только поэтика», а Т. Г. говорила — нет, тогда бы эти стихи не брали за душу, не трогали.

(Между прочим, об этом Вашем разговоре я вспомнил несколько лет назад, когда читал — или перечитывал — Вашу «Туею» — то место, где говорится о «первом религиозном интеллигентом человеке», встреченном Вами. Я подумал тогда: ведь с А. А. вы познакомились раньше.)