Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Герцен называл их: «люди-слизняки», «люди-трава»… Вряд ли Лев Абрамович рисковал бы чем-нибудь, если бы не согласился на подобную мерзость.

_____________________

У меня к Вам просьба. Я собираю письма К. И. Не пожелаете ли Вы подарить мне копии писем? Если согласитесь, то подумаем практически, как это сделать. Можно по-всякому.

1) Вы сами даете их машинистке и посылаете мне машинопись. (Сверив.)

2) Вы посылаете мне оригиналы, с тем, что я, сфотографировав их, возвращаю Вам.

Подумайте!

Приобрели ли Вы нового Лорку, составленного Гелескулом — это чудо, что такое [441].

Читали ли статью Лакшина в № 12 «Нового Мира»? [442]

Что и как в «Новом Мире» — ни в сказке сказать, ни уж, во всяком случае, пером описать [443].

А статья Грибачева? [444] Она очень насмешила и порадовала меня: ведь в самом деле А. И. и жив, и здоров, и даже квартиры не лишен. Мне кажется, это в своем роде расписка, что и дальше так будет. Ну и слава Богу. А что исключили его пять + 27 (или 30! [человек]) и закрывали «Новый Мир» пятеро (даже Суркова и Симонова на это заседание не пустили!) — это уж сущие пустяки. И только подтверждает демократизм. К чему тут 800 человек, как было, когда исключали Б. Л. [445] Ведь время-то другое — не столь молчаливое. Больше одного не собирайся. И демократично и тихо.

Будьте здоровы.

Дорогой Алексей Иванович.

Посылочкой я называла те фотографии Корнея Ивановича, которые должны были быть переданы Вам. Они переданы, и предыдущие получены — значит, все хорошо.

Мне особенно дорога фотография К. И. и Вани — там К. И. совершенно живой.

Что Вы здороваетесь с Кр. [447] — в этом, мне кажется, беды нет. Он причинил в свое время больше зла, гораздо, чем наш почтенный лингвист [448], но он и перенес очень много и он просил прощения у всех нас (через Александру Иосифовну, у которой был). Человек он, вероятно, ничтожный, но он все-таки что-то понял, о чем-то горячо пожалел. Кроме того, ведь он малоинтеллигентен — с него и спросу меньше. Он верил в свою ложь, когда писал ее, а почтенный лингвист отлично знал, что лжет, и понимал, в какой момент и для чего лжет. При этом он образован и далеко не глуп. При этом вот что меня поражает: ему, как Вию, XX Съезд поднял веки и все объяснил печатными буквами — он и после этого не счел нужным признать свою «ошибку», найти слово для С. Я. или Т. Г. или кого-либо из нас.

Когда Тусенька снова должна была прийти работать в издательство, я ей рассказала про всех и про все и спросила: как же она будет общаться, здороваться со всей швалью. Она ответила, что со всеми будет (у них были необходимости, они не смели поступить иначе), а с одним только лингвистом не будет (я ей показала статейку), потому что он — очень далекий от «Костра» и пр. человек — вовсе не был вынужден так поступить, а прибежал петушком, добровольно.

И, в самом деле, публично, при большом стечении народа, не подала ему руки. Спрятала свою за спину и громко сказала:

— Не могу!

Он потом объяснял моей племяннице (мой брат [449] дружил с ним на фронте), что все «маршакиды на него дуются, потому что когда их выгнали из „Костра“ — он пришел на их место».

Пошлый лгун.

Дорогая Лидочка! Получил Ваше письмо от 21.2.70. Я возмущен, огорчен, очень хорошо понимаю нелепость, оскорбительность, противоестественность того, что случилось [450]. И все-таки прошу Вас помнить, КТО это сделал, КТО не включил Вас, КТО Вас пытался оскорбить.

И еще одно нельзя забывать, что созданная комиссия — это все-таки орган правления Союза Писателей. Оное правление создает этот орган по образу и подобию своему, иначе не может. По традиции, нарушить которую даже они не решились, включен один «от семьи». Станьте на их место. Кого выбрать? Был бы жив Николай Корнеевич — выбрали бы, конечно, его, а не Люшу…

О письмах К. И. — позже.

Впрочем, коротко скажу сейчас. Я не дал письма Самуила Яковлевича Элику для собрания сочинений Маршака. Объясняли это, я знаю, моим недостаточно хорошим отношением к Элику. Нет, Элик и мое отношение к нему тут ни при чем. Просто я вижу в этом — в обнародовании ВСЕХ писем при жизни одного из корреспондентов — какое-то, что ли, оголение, обнажение… Уже одно то, что Элик сидит и читает МОИ письма к С. Я., мне неприятно.

Надеюсь, мне не нужно говорить, что ВЫ для меня — не Элик. И все-таки…

Хочу думать, что мои невнятные объяснения не обидят Вас.

Дорогой Алексей Иванович.

Теперь, милый друг, у меня к Вам просьба.

З. Паперный, Люша и Клара — составители сборника воспоминаний о К. И. для «Сов. Писателя». От имени этих составителей я почтительно прошу Вас написать воспоминания о К. И. Срок сдачи — конец 70 года. (Потому что гоним к 90-летию, к 1972 г.) Размер — не более 1 листа; но для Вас, разумеется, сколько Вам будет угодно.

Я понимаю, дорогой друг, что у Вас не было с К. И. той полноты отношений, как с С. Я. или Е. Л. [451] Но Вы — это Вы (т. е. мастер), и крупные отношения все же были, а воспоминания ведь можно писать в любой тональности… Ужасно не хочу, чтобы сборник превратился в нечто сусальное и тривиальное («жизнелюбив, отзывчив» и пр.), одним словом, в нечто такое, что сам К. И. называл:

«Чуден Чуковский при тихой погоде».

Пожалуйста, подумайте и отзовитесь!

На прощание — маленький злой анекдот.

Звонил мне fils [452] (так называет Элика Паперный) с невинной просьбой: он, видите ли, окончил сам три неоконченные перевода С. Я. из Милна и предлагает мне их послушать! Первые строфы — С. Я. (причем — черновики), а дальнейшие его… Как Вам это понравится? Когда я рассказала об этом Паперному, он вскричал:

— Я вижу, что фис совсем офисел!

Из этого глупого случая я поняла всю сущность поведения Элика: к 50-ти годам он хочет быть членом Союза Писателей. Вот почему он в 64 году не дал мне сделать книгу С. Я. для Библиотеки Поэта — «мой сыновний долг сделать это самому» (что сейчас отрицает); потом мешал Ване и В. В. [453]; вот почему без конца публикует (история с публикацией моей записи беседы с С. Я. за его подписью — которую я случайно увидела и вычеркнула в корректуре: «публикация И. С. Маршака» — и т. д., и т. п.) И он будет членом СП.

_____________________

Насчет Ричи Достян. Если у нее есть письма К. И. и она хочет прислать нам копии — отлично. Кланяемся в ножки. Если она, к тому же, хотела бы написать воспоминания — кланяемся еще ниже. Мало виделась? Это не причина. Я недавно читала воспоминания В. Некрасова, прелестные — а он виделся всего 2 раза. Сначала, 18-ти лет, пришел к К. И. с письмом от тетушки, по делу. Ему сказали в передней: «К. И. нездоров, как передать, кто пришел?» — «Некрасов». И тут голос К. И. из-за двери столовой: