Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим

17

полагала провести зиму; эта комбинація была придумана ею для того, чтобы жить въ папской области и все-таки не возвращаться въ Римъ—свою прежнюю тюрьму. Дѣло было въ декабрѣ и, подъ предлогомъ надвигающейся зимы, она осталась въ Болоньѣ. И вотъ, въ продолженіе шести мѣсяцевъ, мы опять близко другъ отъ друга, она въ Болоньѣ, а я въ Пизѣ, но опять насъ раздѣляютъ Аппенины. Это было для меня одновременно утѣше-ніемъ и мученіемъ. Каждые три-четыре дня я получалъ отъ нея извѣстія, но не могъ и не долженъ былъ никакимъ образомъ попытаться увидѣть ее: маленькіе итальянскіе города кишатъ сплетнями, и разные недоброжелатели, бездѣльники, болтаютъ о всякомъ пустякѣ. Итакъ, я провелъ въ Пизѣ всю эту безконечнзчо зиму, з'тѣшаясь лишь ея частыми письмами и, по обыкновенію, теряя время въ забавахъ со своими лошадьми; книгъ, рѣдкихъ, но вѣрныхъ друзей моего одиночества, я почти не трогалъ. Тѣмъ не менѣе, чтобъ избѣжать скуки въ то время, когда я не могъ ѣздить верхомъ или править, я еще пробовалъ время отъ времени читать кое какіе пустяки, особенно по з'Трамъ, просыпаясь и лежа въ постели. Въ этомъ полу-чтеніи я просмотрѣлъ письма Плинія младшаго, доставившія мнѣ большое зщовольствіе, какъ своимъ изяществомъ и подробностями о римской жизни и нравахъ, такъ и тѣмъ, что въ нихъ проглядываетъ благородство души и прекрасный характеръ автора. Послѣ писемъ я принялся за панегирикъ Траяну, извѣстный мнѣ только по наслышкѣ, изъ котораго я ни слова до тѣхъ поръ не читалъ. Прочтя нѣсколько страницъ, я не зазналъ въ немъ автора писемъ и человѣка, претендовавшаго на дружбу съ Тацитомъ, и я почувствовалъ въ глубинѣ души порывъ негодованія. Тотчасъ же бросивъ книгу и выпрямившись, такъ какъ читалъ лёжа, я съ гнѣвомъ взялъ перо и, разговаривая съ самимъ собой, громко воскликнулъ: „Дорогой мой Плиній, если бы ты былъ истиннымъ другомъ, соревнователемъ и поклонникомъ Тацита, вотъ какимъ образомъ тебѣ бы слѣдовало говорить съ Трая-

номъ“. И тутъ же, сгоряча, не разсуждая, какъ сз'ма-сшедшій, я исписалъ около четырехъ листовъ самымъ тонкимъ почеркомъ. Наконецъ, утомленный и изливъ свой порывъ въ потокѣ стиховъ, я бросилъ перо и болѣе не думалъ объ этомъ въ тотъ день. На другое утро, взявши вновь моего Плинія, или, вѣрнѣе, того Плинія, который наканунѣ такъ сильно палъ въ моемъ мнѣніи, я рѣшилъ дочитать его панегирикъ. Съ величайшимъ усиліемъ я прочелъ еще нѣсколько страницъ и не могъ продолжать дальше. Я пробовалъ прочесть отрывокъ изъ панегирика, написаннаго мною въ предыдущее з^гтро съ такой пылкостью. Я не разочаровался въ немъ при чтеніи и, воспламенившись съ новой силой, обратилъ шутку въ серьезное произведеніе. Раздѣливъ и распредѣливъ тему наилучшимъ образомъ, я писалъ каждое утро не отрываясь отъ работы, насколько позволяли мои глаза: два часа усиленнаго труда з^же лишаютъ меня зрѣнія. Затѣмъ я цѣлый день размышлялъ о написанномъ, что случается со мной всегда, когда кто-то невѣдомый сооб щаетъ мнѣ горячку творчества; и въ пять дней, отъ 13 до 17 марта, произведеніе мое было совершенно закончено. Оно подверглось лишь незначительной обработкѣ при печатаніи.

Эта работа разбудила мой умъ и временно облегчила мои горькія страданія. Я тогда понялъ на опытѣ, что для того, чтобы имѣть возможность переносить свои горести и не пасть подъ гнетомъ отчаянія, мнѣ было необходимо подчинять свой умъ какой-нибудь работѣ. Но бзщучи еще независимѣе и свободнѣе меня, мой умъ ни за что не хочетъ подчиняться; и, если бы, напримѣръ, я заранѣе намѣтилъ себѣ прочесть Плинія, а затѣмъ написать панегирикъ Траянз^т, то не могъ бы совмѣстить этихъ двухъ идей; чтобы одновременно обманз^тть и умъ и горе, я принудилъ себя совершить какую-нибудь трудную, какъ обычно говорятъ, черновую работу. Вотъ почему я вер-нз-лся къ Саллюстію, котораго, десять лѣтъ тому назадъ, въ Туринѣ, перевелъ ради упражненія; я велѣлъ перепи-

сать этотъ переводъ и, свѣряясь съ текстомъ, подвергъ его серьезнымъ исправленіемъ, въ надеждѣ кое-что почерпнуть въ немъ. Но даже для такого мирнаго труда я не чувствовалъ себя достаточно покойнымъ и усидчивымъ. Это отразилось и на работѣ; я не достигъ большихъ результатовъ; напротивъ, убѣдился, что для кипящей и безумствующей души, полной заботъ и недовольства, легче задумать и создать короткое, пламенное произведеніе, чѣмъ холодно обрабатывать ранѣе сдѣланное. Отдѣлыва-ніе надоѣдаетъ, и невольно думаешь о другомъ. Когда же охватываетъ горячка творчества, то весь предаешься ей одной. Итакъ, я оставилъ Саллюстія до болѣе благопріятнаго времени и вернзчіся къ прозѣ „О государѣ и о письмахъ", задуманной мною и разбитой на главы нѣсколько лѣтъ тому назадъ во Флоренціи. Я написалъ тогда всю первую книгу и нѣсколько главъ второй.

По возвращеніи изъ Англіи въ Сіену, начиная съ прошлой осени, я напечаталъ третій томъ своихъ трагедій и разослалъ его многимъ, заслуживающимъ вниманія, соотечественникамъ, въ томъ числѣ знаменитому Чезаротти, съ просьбой высказать свое мнѣніе относительно стиля и характера моихъ пьесъ.

25 мая.

Въ половинѣ апрѣля я нолучилъ отъ него письмо съ критическими замѣчаніями о трехъ трагедіяхъ, помѣщенныхъ въ этомъ томѣ. Я отвѣтилъ въ краткихъ словахъ; высказывая ему благодарность, я отмѣтилъ и то, о чемъ можно было спорить; при этомъ просилъ вновь указать мнѣ образецъ трагическаго стиха. По этому поводу можно замѣтить, что тотъ Чезаротти, который такъ превосходно изучилъ и перевелъ великіе стихи Оссіана, два года тому назадъ имѣлъ смѣлость предложить мнѣ, какъ образецъ бѣлаго стиха для діалога, нѣсколько собственныхъ переводовъ съ французскаго. Это были „Семирамида" и „Магометъ" Вольтера, давно уже появившіеся въ печати. Эти переводы Чезаротти уже

стали общимъ достояніемъ, поэтому я могз^ не разбирать ихъ здѣсь. Каждый сможетъ судить о нихъ и сравнить эти стихи съ моими и съ его собственнымъ эпическимъ переводомъ Оссіана; и тогда будетъ видно, что они не изъ одной мастерской. Но этотъ фактъ покажетъ, какъ ничтожны мы, люди, и особенно мы, писатели. У насъ всегда готовы краски, чтобъ описать другихъ, но никогда нѣтъ наготовѣ зеркала, чтобы увидать и узнать самихъ себя.

Въ Пизѣ журналистъ, который долженъ былъ написать отзывъ о третьемъ томѣ моихъ трагедій, нашелъ наиболѣе удобнымъ и краткимъ переписать это письмо Чезаротти ко мнѣ, прибавивъ мои замѣчанія, служащія ему отвѣтомъ. Я остался въ Пизѣ до конца августа 1785 года, но ничего болѣе не писалъ; я удовольствовался тѣмъ, что далъ переписать десять з^тже напечатанныхъ трагедій, внеся въ нихъ множество поправокъ, которыя тогда вполнѣ удовлетворили меня. Но когда позже, въ Парижѣ, я вновь занялся печатаніемъ своихъ произведеній, я нашелъ ихъ очень неудовлетворительными и чуть ли не учетверилъ число поправокъ. Въ маѣ мѣсяцѣ того же года я сильно развлекался въ Пизѣ игрою въ „мостъ"; это было очаровательное зрѣлище, гдѣ есть нѣчто античное нарядз' съ героическимъ. Прибавляю къ этому еще великолѣпный въ своемъ родѣ праздникъ, а именно, иллюминація всего города, что происходитъ каждые два года въ день св. Раніери. Эти два праздника справлялись одновременно по случаю пріѣзда неаполитанской королевской четы въ Тоскану, въ гости къ великому герцогу Леопольду, шурину короля. Мое мелкое тщеславіе было тогда вполнѣ зщовлетворено, такъ какъ обратили особое вниманіе на моихъ прекрасныхъ англійскихъ лошадей, которыя по силѣ, красотѣ и быстротѣ бѣга превосходили всѣхъ остальныхъ. Но въ этихъ дѣтскихъ и обманчивыхъ забавахъ я скоро, къ своему великому огорченію, убѣдился, что въ умирающей и гніющей Италіи легче было обратить на себя вниманіе лошадьми, чѣмъ трагедіями. _

Глава XVI.

ВТОРОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ ЭЛЬЗАСЪ, ГДЪ Я ПОСЕЛЯЮСЬ.—Я ЗАДУМЫВАЮ И ПИШУ ВЪ ПРОЗЪ ДВУХЪ „БРУТОВЪ"; ТАКЖЕ И „АВЕЛЯ“. — ВНОВЬ УСИЛЕННЫЯ ЗАНЯТІЯ.

Между тѣмъ, моя Дама уѣхала изъ Болоньи и въ апрѣлѣ направилась въ Парижъ. Рѣшивъ болѣе не возвращаться въ Римъ, она нашла наиболѣе удобнымъ поселиться во Франціи, гдѣ у нея были родственники, знакомства и кругъ интересовъ. Пробывъ въ Парижѣ до конца августа, она вернулась въ Эльзасъ, въ ту же виллу, гдѣ мы встрѣтились въ предыдущемъ году. Я же, съ радостью и поспѣшностью, отправился въ первыхъ числахъ сентября въ Эльзасъ по обычной дорогѣ черезъ тирольскія Альпы. У меня не было больше въ Сіенѣ друга, возлюбленная моя покинз'ла Италію,—теперь и я рѣшилъ послѣдовать за ней. Я не хотѣлъ поселиться тамъ же, гдѣ жила моя Дама, да и приличія этого не позволяли; но я старался жить какъ можно ближе къ ней и, по крайней мѣрѣ, не быть отдѣленнымъ отъ нея Альпами. Итакъ, я двинулъ всю свою кавалерію, и она, черезъ мѣсяцъ послѣ меня, благополучно прибыла въ Эльзасъ, гдѣ такимъ образомъ собралось все, чѣмъ я обладалъ, кромѣ книгъ, большинство которыхъ осталось въ Римѣ. Но блаженство этой второй встрѣчи продолжалось и могло продолжаться лишь два мѣсяца, такъ какъ моя Дама вынуждена была вернуться на зиму въ Парижъ. Въ декабрѣ я проводилъ ее до Страсбурга, гдѣ въ третій разъ разстался съ ней, что стоило мнѣ большихъ мученій. Она продолжала путь къ Парижу, а я возвратился въ нашу виллу. Я былъ очень печаленъ, но мое горе на этотъ разъ не было такъ велико, потому что мы находились ближе другъ къ другу; я могъ, безпрепятственно и не риокз’я повредить ей, съѣздить въ Парижъ. Впереди предстояло лѣто, когда мы могли жить вмѣстѣ. Всѣ эти надежды такъ з'Тѣшили меня и такъ освѣжили мой умъ, что я снова цѣликомъ бросился въ