Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим

объятія музъ. Въ теченіе одной этой зимы, отдыхая среди мирныхъ полей, я наработалъ гораздо больше, чѣмъ могъ бы сдѣлать раньше въ столь короткій срокъ. Ничто такъ не сокращаетъ и не заполняетъ времени, какъ постоянная мысль объ одномъ и томъ же, и отсутствіе развлеченій и неудовольствій. Какъ только я вернулся въ свое уединеніе, я принялся писать въ прозѣ „Агиса“, котораго началъ въ Пизѣ въ декабрѣ прошлаго года; утомившись и соскучившись надъ этой работой, чего никогда не случалось со мной во время творчества, я тогда не могъ ее окончить. Теперь же благополз^гчно окончивъ ее, я лишь тогда вздохнулъ свободно, когда также завершилъ „Со-фонизбу" и „Мирру". Въ слѣдующемъ мѣсяцѣ—январѣ 1786 года—я набросалъ вторую и третью книгу „О государѣ и о письмахъ", задумалъ и написалъ въ прозѣ діалогъ подъ названіемъ „Непризнанная добродѣтель". Это былъ долгъ, который я давно хотѣлъ отдать обожаемой памяти моего достойнѣйшаго друга Гори. Кромѣ того, я задумалъ, изложилъ прозой и написалъ стихами (лирическ}чо часть) трагеломедіи „Авель": это новый жанръ, о которомъ мнѣ необходимо будетъ сказать вскорѣ, если у меня хватитъ времени и силъ выполнить то, что я намѣренъ сдѣлать.

Разъ вернувшись къ поэзіи, я уже болѣе не бросалъ своей маленькой поэмы и вполнѣ окончилъ ее, включая и четвертую пѣснь. Затѣмъ я диктовалъ, исправлялъ и собиралъ три остальныхъ; будучи написаны отрывками, въ теченіе десяти лѣтъ, онѣ отличались какою-то несвязностью, не исчезнувшею, быть можетъ, и теперь, а среди многихъ моихъ недостатковъ этотъ рѣдко встрѣчается въ моихъ произведеніяхъ. Вскорѣ послѣ того, какъ я кончилъ эту поэму, я узналъ изъ письма моей возлюбленной, которая писала мнѣ очень часто, что она только что была на представленіи „Брута" Вольтера, и что это произведеніе ей чрезвычайно понравилось. Я видѣлъ эту пьесу лѣтъ десять тому назадъ и совершенно забылъ ее; но теперь мое сердце преисполнилось чувствомъ соревнованія, къ которомз’’ присоединились гнѣвъ и

чувство презрительнаго соревнованія, и я сказалъ себѣ: „Какіе Бруты? Бруты какого-то Вольтера? Я самъ сумѣю создать Брутовъ. Время покажетъ, кому изъ насъ предназначено написать трагедію о Брутѣ, мнѣ, или какому-то плебею французу, который болѣе семидесяти лѣтъ подписывался: „Вольтеръ, §епШЬогате огсііпаіге би гоі“.

Я не сказалъ болѣе ни слова и не зшомянулъ объ этомъ въ отвѣтномъ письмѣ къ моей Дамѣ, но сейчасъ же, съ быстротой молніи, задумалъ сразу двухъ Брутовъ, такъ, какъ я потомъ ихъ написалъ. Такимъ образомъ, уже въ третій разъ я измѣнялъ своему рѣшенію не писать болѣе трагедій, благодаря чему число ихъ возрасло съ двѣнадцати до девятнадцати. Послѣ послѣдняго Брута я торжественно возобновилъ свою клятву передъ Аполлономъ, и на этотъ разъ, я почти завѣренъ, что не нарзчну ея. Порукой въ этомъ мнѣ служатъ года, тяжесть которыхъ все растетъ, а также и то, что мнѣ предстоитъ сдѣлать въ дрз’гой области, если хватитъ силъ и способностей.

Я провелъ въ этой виллѣ болѣе пяти мѣсяцевъ среди кипучей умственной дѣятельности. Съ ранняго утра, только что проснзъшись, я писалъ пять или шесть страницъ моей Дамѣ; затѣмъ работалъ до двз'хъ или трехъ часовъ пополудни. Послѣ работы я дѣлалъ двз^хчасовую прогулку верхомъ или въ экипажѣ. Но во время прогулки мысль моя не отдыхала и не разсѣивалась, такъ какъ была все время сосредоточена на какомъ-нибзщь стихѣ или образѣ; поэтому часы, предназначенные для отдыха, только утомляли мою головз^. Это привело къ томз% что въ апрѣлѣ случился со мной жестокій припадокъ подагры, заставившій меня двѣ недѣли неподвижно, въ сильныхъ мукахъ, пролежать въ кровати, и такъ жестоко прервавшій мои занятія, за которыя я было хотѣлъ съ жаромъ вновь взяться. Было чрезвычайно трудно жить въ одиночествѣ и въ то же время напряженно работать. Я бы не вынесъ такой жизни, если бы не мои лошади, благодаря которымъ я дышалъ свѣжимъ воздухомъ и не

отвыкалъ отъ движенія. Но все же постоянная напряженность мозга до того изнурила меня, что если бы на этотъ разъ не пришла благодѣтельная подагра, я бы сошелъ съ з'ма или потерялъ остатокъ силъ. Я очень мало спалъ и почти ничего не ѣлъ. Однако, въ маѣ, благодаря отдыху и строгой діэтѣ, я началъ поправляться. Но моя Дама по личнымъ обстоятельствамъ не могла вернуться ко мнѣ и мысль о томъ, что мнѣ придется еще томиться по ней, моей единственной радости, повергла меня въ отчаяніе, которое, болѣе чѣмъ на три мѣсяца, притупило мои творческія способности. Я работалъ мало и плохо до конца августа, когда столь желанное присутствіе моей Дамы утѣшило, наконецъ, печаль моей безпокойной и пламенной души.

Какъ только я исцѣлился физически и духовно, я забылъ страданія этой долгой разлуки, бывшей, къ счастью, послѣдней, и страстно принялся за работу. Къ серединѣ декабря, когда мы вмѣстѣ жили въ Парижѣ, я переложилъ въ стихи „Агиса", „Софонисбу", „Мирру“, изложилъ въ прозѣ обоихъ Брутовъ и написалъ свою пер-в}’іо сатирз¹.

26 мая.

Уже девять лѣтъ том}' назадъ во Флоренціи пришла мнѣ мысль объ этомъ новомъ родѣ поэзіи. Я задумалъ сюжеты и даже пытался писать, но, не владѣя въ достаточной степени языкомъ и рифмой, потерпѣлъ неудачу. Потерявъ надежду когда-либо сдѣлать успѣхъ въ стилѣ и стихѣ, я забросилъ эту свою первоначальную мысль. Но живительные глаза моей Дамы вернули мнѣ необходимую смѣлость и энергію, и я рѣшился вновь попытать свои силы въ этой области; кажется, мнѣ задалось кое-что сдѣлать, хотя, быть можетъ, и не дано бз^тдетъ усовершенствоваться. Передъ отъѣздомъ въ Парижъ, я также пересмотрѣлъ свои стихотворенія, въ большинствѣ законченныя. Ихъ было много, пожалуй, даже слишкомъ много.

Глава XVII.

ПУТЕШЕСТВІЕ ВЪ ПАРИЖЪ.—СОГЛАШЕНІЕ СЪ ДИДО ВЪ ПАРИЖЪ ПО ПОВОДУ ПЕЧАТАНІЯ МОИХЪ ДЕВЯТНАДЦАТИ ТРАГЕДІЙ. — ВОЗВРАЩЕНІЕ ВЪ ЭЛЬЗАСЪ.—ТЯЖКАЯ БОЛЪЗНЬ.—АББАТЪ КАЛУЗО ПРІЪЗЖАЕТЪ КЪ НАМЪ НА ЛЪТО.

1787.

Послѣ непрерывнаго четырнадцати-мѣсячнаго пребыванія въ Эльзасѣ мы уѣхали въ Парижъ, самый непріятный и чуждый для меня городъ; но присутствіе моей Дамы превращало его въ рай. Не зная, сколько времени придется провести въ Парижѣ, я оставилъ въ Эльзасѣ, на виллѣ, любимыхъ лошадей и привезъ съ собой всего лишь нѣсколько книгъ и всѣ свои рукописи.

Сначала, послѣ долгаго пребыванія въ деревнѣ, шумъ и зловоніе этого хаоса навели на меня уныніе.

Къ тому же мнѣ пришлось жить очень далеко отъ моей Дамы. Эта непріятность и многое другое, невыносимое для меня въ этомъ Вавилонѣ, заставили бы меняг уѣхать, если бы я жилъ только въ себѣ и для себя. Но уже много лѣтъ я не принадлежалъ себѣ, и съ грустью смирился теперь передъ необходимостью, стараясь, по крайней мѣрѣ, извлечь отсюда нѣкоторую пользу для своего образованія.

Что касаетси поэзіи, то въ Парижѣ не было ни одного литератора, хорошо знающаго нашъ языкъ, и потому въ этой области я ничему не могъ научиться.

Мой взглядъ на трагедію, въ которой французы отводятъ себѣ первое мѣсто, былъ, однако, въ основѣ отличенъ отъ ихъ воззрѣній. У меня не было достаточной флегмы, чтобы, подобно имъ, вѣчно изрекать торжественныя сентенціи, большей частью вѣрныя, но плохо сказанныя. Однако, такъ какъ я привыкъ никому не возражать, ни съ кѣмъ не спорить, слушать много и многихъ почти никому не вѣря, то я научился у всѣхъ этихъ говорз^тновъ великому искзюству молчанія.

Эти шесть-семь мѣсяцевъ пребыванія въ Парижѣ были, по крайней мѣрѣ, очень полезны для моего здоровья. Къ половинѣ іюня мы вернулись въ Эльзасъ. Въ Парижѣ я кончилъ перваго „Брута“ и, благодаря одному довольно комическому происшествію, совсѣмъ передѣлалъ „Софо-нисбу“. Мнѣ захотѣлось прочесть ее одному фракцузз', котораго я зналъ въ Туринѣ, гдѣ онъ жилъ много лѣтъ. Это былъ человѣкъ хорошо понимающій драматическое искусство; нѣсколько лѣтъ томз⁷ назадъ, когда я ему читалъ „Филиппа ІІ“, онъ далъ мнѣ прекрасную мысль перенести совѣтъ изъ четвертаго акта въ третій, гдѣ я его и оставилъ, такъ какъ онъ тамъ менѣе стѣсняетъ развитіе дѣйствія. Пока я читалъ „Софонисбу“ этомз⁷ компетентному сз^гдьѣ, я пытался по возможности отожествиться съ нимъ и старался угадать по его общему видз' больше, чѣмъ по словамъ, его истинное впечатлѣніе. Онъ слушалъ не моргая, но я, также слушавшій за двоихъ, съ середины второго дѣйствія почувствовалъ, что холодѣю. Къ третьему дѣйствію холодъ настолько увеличился, что я не смогъ болѣе читать и внезапно, повинуясь непреодолимому чувствз', бросилъ рз^ткопись въ огонь. Мы сидѣли совершенно одни по обѣимъ сторонамъ камина и огонь, казалось, тайно призывалъ меня къ этому быстромз⁷ и строгому суду надъ своимъ произведеніемъ. Немного удивленный этой странной и неожиданной выходкой (у меня не вырвалось ни одного слова, которое могло бы вызвать предчувствіе такой развязки), мой дрз'гъ сдѣлалъ попытку спасти рукопись. Но я схватилъ щипцы и, засз^г-нувъ бѣдную „Софонисбу" между двумя пылающими полѣньями, какъ опытный палачъ держалъ ее щипцами до тѣхъ поръ, пока она не запылала и не исчезла въ трз'бѣ. Эта выходка была того же свойства, какъ и происшедшая въ Мадридѣ, жертвой которой сталъ бѣдный Илья, но только гораздо менѣе постыдная и принесшая мнѣ пользз⁷. Я з'твердился во мнѣніи, которое уже нѣсколько разъ мелькало у меня по поводу сюжета этой трагедіи: о его неблагодарности и могущей съ перваго