Герои Шипки

Полковник ожидал вестей. Вскоре зачернела фигурка гренадера. Унтер-офицер Бобин доложил:

— Как завидел турок наших на флангах, тут он как бешеный заметался по редуту-то и побежал, побежал.

Раненых, по словам Бобина, не было, так как наступавшие гренадеры на каждом шагу отыскивали отличные прикрытия от пуль за камнями, постепенно приноравливаясь к горной войне.

Любовицкий немедля двинулся верхом на перевал, до которого было версты две, и через полчаса пути выехал из лесу на узкую площадку, совсем обледенелую, на которой дул сильный ветер, кружа в воздухе порошинки снега. Это была самая высокая точка Златицких Балкан. Внизу густой туман лежал над ущельем и долиной. Сзади быстро неслось плотное облако. Вот оно налетело на перевал, окутало Любовицкого и его гренадер холодным паром, до того густым, что нельзя было разглядеть фигуры в двух шагах. Затем оно пронеслось далее, открыв солдат, которые, завернувшись в шинели и башлыки, теснились у костров, пылавших на дне отбитых ложементов. Одни лежали, безучастно глядя па огонь, другие молча кипятили в манерках воду, бросая в нее сухари, а третьи, сгрудившись вокруг Козлова, подтрунивали над ним, пользуясь тем, что рядом не было Бобина.

— Что, страшно тебе было, Козлов? — спрашивал, подмигивая солдатам, бывалый гренадер.

— И-и... — простодушно отвечал тот. — Беда как страшно... Да ведь все идут... Куда мне деваться?..

Между тем казаки донесли Любовицкому, что отступивший неприятель занял выход из ущелья по ту сторону перевала и поставил там орудия, что спуститься в долину можно только с бою. Кроме того, в селениях, лежащих в долине, а также в самой Златице сосредоточено более шести таборов пехоты при шести орудиях. С наличными силами нечего было и думать о дальнейшем продвижении.

Любовицкий решил окопаться на перевале в ожидании приказаний Гурко и занять пехотной цепью окрестные вершины, чтобы наблюдать за долиной Златицы и одновременно предупредить возможное обходное движение турок. Он оставался на перевале до глубокой ночи, отдавая приказания, и сам ходил с солдатами на ближайшие высоты, превозмогая боль от двух незакрывшихся ран.

Борьба за балканские перевалы вступила в свою решающую фазу.

8

Завладев Правецом, Этрополем, Златицким перевалом и Орхание, Гурко встретился с сильно укрепленными позициями неприятеля. Оставалось до подхода подкреплений занять господствующие высоты и разместить на них артиллерии. Против перевала на горе Шандорник закрепились отряды Рауха и Дандевиля, Шувалов обосновался перед перевалом Араб-Конак.

Гурко объезжал позиции своих войск, торопя с установкой орудий.

Дорога из Этрополя раздваивалась и шла вправо к генералу Дандевилю и влево к Рауху. Первый отряд находился в восьми верстах тяжелого пути в гору. Это была настоящая лесная трущоба, в которой нога то ступала на острый камень, то уходила в грязь по самое колено.

Гурко еще издали заслышал громкие крики и понукания, усиленные эхом гор: вверх по круче поднимали два девятифунтовых орудия. Шесть пар волов в ярмах, запряженных попарно гуськом, едва переступали ногами. От передней пары был протянут канат, за который уцепились солдаты вперемежку с болгарами. Канат оказался короток. Тогда, держась за его конец, два болгарина подали руки финляндцам, которые в своп черед протянули руки вперед и составили живую цепь человек в тридцать. Самого орудия уже не было видно вовсе: оно исчезло за кучей облепивших его людей. Человек по шесть ухватились за колеса, надавливая на спицы.

— Эй, дубинушку! — закричал солдат. — Ходчей пойдет! Затягивай!

Эй, дубинушка, ухнем! —

начинает молодой усталый голос, и остальные подхватывают, наваливаясь на орудие:

Эй, зеленая, сама пойдет!..

— Ну, ну, матушка! — кричат задние.

Гурко молча слезает с коня и сам подставляет плечо под задок орудия. Холодный ветер ходит по лесу и шумит между вершинами обледенелых деревьев, несется с горных гребней, бросая в лицо то мелкими брызгами дождя, то порошинками снега. Борода у Гурко намокла и обледенела.

Видя любимого командира, солдаты выбиваются из сил, но орудие едва продвигается вверх.

Вместо одного дня, который предполагал затратить Гурко на подъем орудий в горы, потребовалось трое суток непрерывной изнурительной работы.

Ободрив солдат, командующий отправляется дальше, в расположение отряда Дандевиля. Лошадь уходит ногами в жидкую грязь, скользя и поминутно спотыкаясь. Вереницей тянутся солдаты, с трудом передвигая ногами в клейкой массе. Шинель, лицо — все забрызгано грязью.

Путь до того труден, что на сильном коне приходится добираться более трех часов. Чем выше в гору, тем реже лес, который мало-помалу уступает место громадным камням, покрытым мхом. На вершине густое облако закрыло контуры двух восьмипушечных батарей. Они молчаливо глядят в туманное пространство.

На опушке леса перед своей палаткой командующего встречает генерал Дандевиль, сорокалетний, с нежным румянцем во всю щеку.

Туман начинает рассеиваться, и оба генерала отправляются на батарею. Гурко приказывает открыть огонь, и с вершины к туркам несутся шестнадцать гранат. Командующий ежеминутно переходит с места на место, чтобы лучше видеть действие снарядов. Но, кроме белых дымков над лысиной Шандорника и над профилем редута, ничего нельзя разглядеть. Турки тотчас же отвечают залпами, и вот уже в лесу поднимается грохот, свист и вой, удесятеряемый эхом.

— Своя? — спрашивает поручик Полозов у фейерверкера Слепнева и сам отвечает: — Чужая!

— К семеновцам пошла! — уточняет фейерверкер полет гранаты.

— Опять без супа оставит! — улыбается неунывающий Полозов.

— Можете себе представить, Иосиф Владимирович, — решается оторвать Гурко от наблюдений Дандевиль, — вчера турецкая граната влетела семеновцам на кухню и прямо в котел с супом!

— Метко стреляют! — не то с похвалой, не то с осуждением отзывается Гурко и снова приникает к биноклю. — Видимость, однако, никудышная...

— А вчера было так ясно, — говорит Дандевиль, — что различались даже верхушки минаретов Софии!

— София... — думает вслух Гурко. — Так близко и так далеко...

Прослышав о приезде командующего, на батарею поднимается генерал Краснов, назначенный начальником кавалерийской бригады. При виде его взгляд у Гурко светлеет.

— Помнишь, Данила Васильевич, как у перевала под Уфланли ты угостил меня супом из слив. Веселое было время!

— Оно и нынче не так уж плохо, — откликается Краснов своим характерным казачьим говорком и предлагает: — Прошу ко мне в палатку отобедать. Слив нет, зато сливовица найдется...

Гурко благодарит своего боевого товарища, умалчивая о том, что предложенное меню его не очень устраивает. Любимое кушанье генерала в походе, хоть это и плохо вяжется с суровым характером командующего, — манная каша на молоке с сахаром. Да где же взять на эдакой шишке корову...

Денщик уже расставляет на коврике тарелки, рюмки, миску с зажаренным мясцом, именуемым «беф а-ля Крас-нофф», бутылку ракии.

— Вот изволите видеть этого казачишку, — подмигивает Краснов в сторону денщика. — Хвастает, что Шан-дорник может взять!

— Точно так! Взять можно, ваше превосходительство!. — вытягивается чубастый казачина.

— Ну да как же можно, расскажи! — поощряет его улыбкой Гурко.

— Рассказать доподлинно не могу, а ежели бы, то есть, нашим станичникам изволили бы приказать: «Возьмите, мол, братцы, самый этот Шандорник», — и точно бы взяли!

— Да как бы взяли-то? — донимает его Данила Васильевич. — На коне с пикой, что ли?

— Зачем на коне с пикой, — обижается казак. — Уж не могу знать, как бы взяли. Собрались бы, это, посудили бы, высмотрели бы, а потом бы подползли, да и ворвались в крепость...

— А как бы вас там рожном приняли?

— Зачем рожном! — уже сердится денщик. — Мы бы не полезли на рожон, а полезли бы, кабы рожна не ждали. Вон они ночью, сказывають, сплошь спять. Всех бы и передушили, а не то бы связали и к начальнику бы представили, — просто и спокойно доказывает он, словно рассказывает о том, как он назавтра заседлает своего маштака, сядет и поедет.