Герои Шипки

Гурко предписал рано утром 13 декабря начать движение войскам, соблюдая следующий порядок:

Авангарду под начальством генерала Рауха выступить из Врачеша и следовать на перевал по старой Софийской дороге, превратившейся в пешеходную тропу, в обход противника, спуститься к селенита Чурьяк и выйти в долину Софии к Елешнице.

Колонне генерал-лейтенанта Каталея двигаться по той же дороге за авангардом.

Правой колонне, руководимой генерал-лейтенантом Вельяминовым, из Врачеша идти на гору Умургаш, а оттуда спускаться в направлении деревни Желяева.

Отдельной Этропольской колонне генерал-майора Дан-девиля выступить через Баба-гору к деревне Буново.

Отрядам Шувалова у Араб-Конака, принца Ольденбургского против горы Шандорник, генерал-майора Брока на Златицком перевале оставаться на занимаемых ими позициях и сильными демонстрациями отвлечь внимание неприятеля, в то время как движение Этропольской колонны создаст видимость, что именно там будут переправлены главные силы.

Между тем основные войска двинуты на нашем правом фланге. Сам Гурко следует за авангардом Рауха впереди колонны Каталея.

«Что ж! — думает командующий. — От судьбы своей никуда не уйдешь. С нашей стороны сделано все возможное для успеха. В остальном да поможет нам бог!..»

День наступил ясный, солнечный н не холодный, и ото

Гурко счел хорошим предзнаменованием: все выигранные им в Болгарии битвы сопровождались солнечным блеском и теплой погодой. Так было в первом Забалканском походе, под Горным Дубняком, Телишом и, наконец, у Правеца и Этрополя. Однако уже три часа пополудни, а половина авангардной колонны еще не втянулась в гору.

Пройдя ущельем около шести верст, командующий со свитой остановился против неширокой дорожки, отделявшейся от шоссе и круто загибавшейся в гору. Вся видимая по горе эта тропинка, а также шоссе у подошвы были запружены солдатами, орудиями, зарядными ящиками. Едва Гурко сошел с коня, как был окружен начальниками частей, жаловавшимися на трудности крутого подъема по обледенелой тропе.

— Лошади бессильны, — оправдывался полковник Сивере. — Дорожка до того скользкая, что и пешему взбираться мучительно, а каково артиллерии? У меня в бригаде полтора десятка лошадей поломали ноги...

— Начнется крутой подъем, — глухо ответил Гурко, — лошадей долой! На людях везите!

— Невозможно, ваше превосходительство...

— Как невозможно? На лошадях невозможно — люди, если нужно, на стену влезут!..

Дорожка, по которой медленно тянулись орудия, лепилась над обрывом. За ним высилась куполообразная гора, сплошь поросшая лесом и запиравшая горизонт. Чистейшим пухом кругом лежал снег. Гурко то и дело посылал к Рауху ординарцев с записками: «До какого

пункта дошли орудия?», «Спят у вас, что ли, люди?»

Наконец он не выдержал и поехал по тропинке, подбадривая солдат, помогая им, целыми часами следя за движением одной пушки.

Лошади давно уже были выпряжены из орудий и зарядных ящиков, и солдаты впряглись в них сами, перекинув гужи и веревки через плечи. Каждую пушку тянуло по двести солдат. Крики и понукания неслись от подъема до далекой и еще не видной высоты. Тяжело согнувшись, по шесть человек в ряд, солдаты тянули на себе железное чудовище, скользя, падая, подымаясь и вновь напрягаясь всем телом.

— Ге-ей! У-у-у! Вали, вали! Ура-а-а! — раздавалось на горе.

Генерал Раух перебегал от одной кучки солдат к другой, кричал:

— Вперед! Четвертое орудие — марш!

— Дорога заграждена! — раздавалось в ответ.

— Тяни до упора! Вперед! — приказывал генерал, пробираясь сторонкой по глубокому снегу.

Солдаты Козловского полка остановились с орудием, ожидая, пока двинется дальше зарядный ящик, преградивший впереди путь.

— Молодая, — говорит новобранец, поглаживая ствол, — со мной вместе на службу поступала.

— Так ты ее крепче держи, — советует старослужащий. — Еще сорвется в пропасть.

Как на грех, камешек, подложенный под колесо, скользит, и вся махина подается назад. Часть козловцев отскакивает в стороны, остальные наваливаются на задок и успевают удержать орудие на краю пропасти.

— Ребята, эй! — кричит старослужащий. — У кого нога чешется, подставь!

Стало быстро темнеть, окружающие горы потонули во мраке. Чем выше ползли солдаты, тем тяжелее им было.

— И кто понастроил эндакие горы! — вздыхает молодой солдатик.

— А все турок проклятый! — отвечает старослужащий. — Без его так и шли по суше без всякой помехи ат до самой Софии.

— Кабы на гору, дяденька, взобраться, все легче... — мечтает солдатик.

— Вот я шесть лет служил на Капказских горах, — отзывается «дяденька». — Там скалы почпще энтих гор, а дороги не в пример легче...

Еще через час солдаты один за другим начали падать в снег. Целые партии козловцев, не выпуская гужей и веревок, лежали на тропинке п спали. Поднимавшийся на перевал Гурко сумрачно оглядывал пх.

Около полуночи он остановился у казачьего поста, расположенного в лесу у перевала. Тут горел яркий костер. Неподалеку стоял шалаш, наскоро сооруженный из прутьев и покрытый сеном. Гурко слез с лошади, бросив ординарцам:

— Ночь проведем здесь...

Нагловский примостился рядом с командующим. Гурко поминутно посылал ординарцев за десять, пятнадцать верст по горам: то в колонну Вельяминова, то на позиции Шувалова, то к Рауху.

— Авангард ползет черепашьим шагом... Еще ни одно орудие не втащено на перевал... — глухо сказал он начальнику штаба. — Турки могут пронюхать о нашем обходном движении. Тогда они укрепятся в проходах, и все будет проиграно!

От Вельямпнова пришло невеселое донесение, что путь на Умургаш тяжел до крайности, почти невозможен для артиллерии, хотя сам он готов втаскивать орудия даже п на египетскую пирамиду.

Через несколько часов бодрствования сдал и железный организм командующего: у костра, закутавшись в рыжий войлок, Гурко задремал. Нагловский не смыкал глаз. Он принимал донесения и сам отдавал распоряжения.

Костер догорал, пламя угасло, оставив лишь рдяные угли. Белая яркая луна высоко взошла на небе. Становилось все морознее. Какой-то солдатик, увидя с дороги костер, завернул к нему, тихонько переступая через спящие фигуры, и присел у ног Гурко. Он достал манерку, нагреб в нее снегу и стал растапливать снег, кроша сухари. Один из ординарцев спросил его:

— Дядя, а ты из Плевны будешь?

— С-под Плевны, — отвечал солдат неохотно.

— А где же ты уселся? — полюбопытствовал ординарец.

— Сухари варю.

— Ведь ты, дядя, у генерала в ногах сидишь.

Солдат обернулся, молча поглядел на рыжий войлои

и остался на месте, мешая кусочком палки воду с сухарями.

— Генералу холодно, — снова заговорил ординарец. — Ты бы пошел дровец в огонь подложил — генерала бы согрел...

Солдат так же молча встал, исчез в темноте и через несколько минут появился с охапкой прутьев. Костер затрещал, вспыхнуло снова пламя, и густой дым поднялся в холодном воздухе. К солдату обратился Нагловский:

— Тяжело было тащить орудие?

— Тяжело, ваше благородие, — ответил тот, не подозревая, что говорит с генералом.

— Теперь вам чуть-чуть осталось до перевала. Приналягте, голубчики, немножко...

— До-отащим, ваше благородие! Не сумлевайтесь! — уверенно и спокойно ответил солдат.

А в версте от них. дежурный по батальону поручик князь Кропоткин обходил преображенцев, которые наутро должны были сменить Козловский полк.

Он остановился у края ущелья, вглядываясь в молчащую черную пустоту, и задумался. Вспомнил невесту в Петербурге, бледную девушку, учившуюся на Бестужевских курсах, ее тонкую, с близкими ниточками вен кожу, от которой горьковато пахло увядающим нарцнсом.

«Останусь жив, обвенчаюсь тотчас же по приезде... — решил он и загадал: — Если до конца дежурства не будет ни одного выстрела, останусь жив...»

Неподалеку тлели огоньки трубок: в низинке расположились биваком солдаты, коротая время разговорами.