Герои Шипки

сигнальный рожок, чтобы сообщить о занятии редута. Не владея дыханием, горнист' издавал лишь бессмысленные звуки.

Занятие орлиного гнезда позволило батальону преображенцев продвинуться вперед долиной Малого Искера и открыть огонь из орудий по горной позиции турок, господствующей над дорогой в Этрополь.

Утром 12 ноября было получено известие о завладении русскими Правецом. Следовательно, пути отступления турок из Этрополя вправо были отрезаны. Внимание Данде-виля сосредоточилось теперь на левом фланге, где Велико-луцкий и лейб-гвардии Гренадерский полки под командованием героя Горного Дубняка Любовицкого козьими тропами обходили вершину Святой Троицы.

Позади этой возвышенности Любовицкий обнаружил дикий кряж, который по своей неприступности даже не был занят турками. Туда необходимо было втащить четырехфунтовые орудия, чтобы обстреливать гору Святой Троицы и равнину Этрополя. Однако ни дорог, ни сколько-нибудь сносных тропинок для подъема не оказалось, а лошади не могли идти по обрывистым крутизнам.

На выручку явился начальник болгарской четы Георгий Антонов, который привел несколько десятков крестьян с волами. Четыре орудия были сняты с лафетов, положены на двухколесные арбы и двинуты вверх. Вскоре, однако, и волы оказались бессильны преодолеть отвесную кручу. Гвардейцы вместе с болгарами втаскивали пушки на руках.

12 ноября орудия открыли огонь по вершине Святой Троицы, а батальоны двинулись в обход горы. Ужас охватил турок. Они зажгли свой лагерь и бросились бежать через перевал Шандорнйк к Араб-Конаку.

С падением Этрополя русские войска почти вплотную приблизились к перевалам через Балканы: Врачешскому за Орхание, Шандорнику за Этрополем и Златицкому, наименее укрепленному, где была лишь вьючная тропа, непроходимая для артиллерии.

6

13 ноября Гурко торжественно въезжал в Этрополь.

Он был встречен болгарской депутацией с хоругвями, крестом и хлебом-солью. Поздоровавшись с ними, генерал направился в небольшую чистенькую церковь святого Михаила, чтобы отслужить благодарственный молебен за дарование победы над врагом. На улицах Этрополя толпы горожан восторженно приветствовали своих освободителей. Жители несли солдатам последнее, что осталось после турецких грабежей: вареную кукурузу, хлеб, молоко, вяленое мясо.

Переводчик Хранов и бежавший от турок болгарский доктор Цареградский зачитывали прокламацию, с которой Гурко обратился к жителям Этрополя и окрестных селений:

«Болгары! Нам предстоит сделать последний напор на турок и перейти Балканы, где они держаться не могут. Вы должны помочь нам везти орудия, нести тяжести, заряды, сухари через горы. Заплачено будет всем, но главная ваша награда будет избавление от турок навсегда. Вам теперь трудно, но русским труднее; они терпят для вашей пользы, а вы для своей. Пройдет тяжелое время, и будете благодарить бога...»

В церкви Гурко приложился к образам и спросил, где же священник, но священника не было.

— Едва русские стали приближаться к Балканам, — переводил Хранов торопливую речь болгар, которые и улыбались и плакали, — как губернатор Этрополя Назиф-эффенди призвал зажиточных жителей и стал уговаривать их бежать вместе с турками. Когда же те наотрез отказались, он приказал схватить пятнадцать самых видных горожан, девушек и женщин из богатых семейств, а также всех священников. Губернатор говорил: «Посмотрим, как вы теперь не пойдете с нами... А не пойдете, так я прикажу переколоть по дороге всех заложников...»

Бежавший из Орхание купец добавил, что там особенно бесчинствовали башибузуки: грабили дома, резали женщин и детей, подожгли болгарские кварталы. Шефкет-паша присутствовал при этих бесчинствах и поощрял их.

Жители Этрополя стояли понурив головы. Их горе глубоко трогало офицеров свиты Гурко. Отважные воины, не кланявшиеся турецким ядрам и пулям, отворачивались и смахивали слезу. Командующий тоже был сильно взволнован услышанным и, стараясь не показать этого, глухо сказал:

— Русский народ избавил вас от притеснителей веры и врагов! Так молитесь богу о даровании побед русскому оружию! Сейчас наш священник отслужит здесь божественную литургию...

На другое утро Гурко продиктовал текст телеграммы великому князю — главнокомандующему Николаю Николаевичу:

«Турки, очищая деревни и города перед наступлением моих войск, убивают жителей, более зажиточных уводят с собой, грабят, сжигают и разоряют занимаемые нами районы. Над нашими ранеными, случайно попадающими в их руки, продолжают неистовствовать. Прошу разрешения объявить и приводить в исполнение репрессивные меры. Думаю, что террор надо уничтожать террором же».

7

Лейб-гвардии гренадеры под командованием полковника Любовицкого, выступив из Этрополя в три пополудни 17 ноября, до утра шли узким ущельем, извивающимся между лесистыми шапками горных вершин.

Тропинка, плотно прижимаясь к скалистым высотам, нависала над ревущим ручьем, мчавшимся по неровному ложу. Тонкий слой снега, серевшего в ночи, уже лежал на склонах вершин. Тропа была до того узка, что местами оказывалось невозможно пройти двоим. Офицеры вели своих лошадей в поводу. Бобин замыкал шествие роты, подгоняя отстающих и постоянно высматривая, где Козлов, держится ли.

С тех пор как унтер-офицер сошелся с Козловым, все стали замечать в нем перемену. Он сделался мягче и веселее и даже иногда шутил, чего прежде никогда с ним не бывало. Переменился и Козлов, стал несколько увереннее и спокойней, хоть и по-прежнему мечтал заболеть и вернуться домой.

Заметив, что гренадеры валятся с ног от усталости и желая прибодрить их в долгом ночном переходе, Любо-вицкий скомандовал:

— А ну, орлы, песню!

Не сразу, но запевала отозвался:

Ой во поле-поле стояла ракита,

А под этой ракитой гусарик убитый...

Среди подхвативших песню Бобин узнал и тоненький голосок Козлова:

Он убит, принакрыт черною китайкой...

Приходила к нему пава-жена молодая,

Китаечку открывала, в лицо признавала...

Ты встань-восстань, мой милый гусарик убитый!

Твой конь вороной по лужкам гуляет,

Тебя молода жена домой ожидает...

За поворотом тропинка наконец расширилась. Тут, на площадке, турки выстроили из камня блокгауз с узкими амбразурами вместо окошек. Накануне он был захвачен сотней Великолуцкого полка.

У блокгауза жались в кучу лошади, в сторонке казаки пытались без малейшего успеха развести на жидкой грязи костерок. Резкий, пронизывающий ветер несся с Златиц-кого перевала, удерживаемого неприятелем, и загонял солдат внутрь блокгауза. Там, наполняя помещение дымом и смрадом, горел огонь.

Офицер Великолуцкого полка, сидя на барабане между солдатами, рассказывал о вчерашнем деле полковнику Любовицкому, который пил чай, усиленно щурясь от дыма.

— Верстах в шести от Этрополя встретили конных башибузуков... Едут такие довольные собой, болтают ногами и голосят во все горло. «Алла иль ля ля!» Куда, думают, забраться сюда русским, когда здесь на каждом шагу сам черт себе ногу переломит. Как я услыхал их голоса, скомандовал солдатам прилечь. «Улучим минуту и ну, ребята, — говорю, — залпом!» Шарахнули по ним — они с коней долой да, словно зайцы, как пустятся бежать за кусты да каменья. А мы пошли дальше, смотрим — эта караулка и в ней человек двадцать турок... Дали они несколько выстрелов и побежали по тропинке на перевал. Мы за ними. А там нас таким огнем шуганули, что поневоле пришлось возвращаться в караулку. Оставили только охотников для перестрелки...

Любовицкий дал гренадерам недолгий отдых и приказал тремя колоннами пробираться к перевалу: две обходили турецкое укрепление, а средняя направилась по тропинке прямо. Сам он против обыкновения остался внизу: в походе разболелись старые раны. Прошел час, другой, и заслышались первые выстрелы, стукавшие слева на одной из лесистых шапок. Где именно, он не мог определить, так как эхо гор приближало звуки и обманывало слух. Перестрелка мало-помалу разгорелась до сильной трескотни. Вот прошуршала рядом с блокгаузом в деревьях пуля, другая ударилась у ручья о камень: турецкие пули хватают далеко.