Элизабет Тейлор

«Это была сложная натура, умнейшая женщина, которая слишком высоко вознеслась в своих амбициях. И Элизабет Тейлор это было хорошо понятно».

«Для меня, — сказала Элизабет, — Клеопатра, даже в девятнадцать лет, когда она впервые познакомилась с Цезарем и всего два года успела побыть царицей, скорее сродни тигрице, нежели похотливой кошке. Когда же она встретила Антония, то была уже более зрелой личностью, как в своих страстях, так и в политических настроениях».

Элизабет никогда не читала шекспировского «Юлия Цезаря» или «Антония и Клеопатру». Не доводилось ей читать и «Цезаря и Клеопатру» Бернарда Шоу. Ее представления о египетской царице сформировались на основе поверхностного знакомства с книгой Фразеро «Жизнь и времена Клеопатры», а также частых застольных бесед с Джо Манкевичем. Тем не менее, она находила в себе и Клеопатре много общего.

Майк Тодд, поясняла она, был для нее тем, кем Юлий Цезарь являлся для Клеопатры. После смерти Цезаря ее привлек к себе Марк Антоний — Эдди фишер.

Манкевич был вынужден приступить к съемкам, еще не имея окончательного сценария. Режиссер регулярно получал инъекции амфетаминов, чтобы только быть в состоянии работать по двадцать часов в сутки, включая ночные бдения, когда ему приходится дописывать сценарий. Поскольку у Манкевича не оставалось времени на его переделку или переписывание, он снимал все, что писал, что также обошлось студии в копеечку — вернее, в миллионы долларов. По его распоряжению, в срочном порядке возводились новые декорации, за которые нередко приходилось платить по грабительскому сверхурочному тарифу, лишь затем, чтобы на протяжении нескольких месяцев они стояли без дела. Кроме того, Манкевичу не давали житья распри между американской и итальянской командой, забастовки, эмоциональные взлеты ведущих актеров, беснующиеся слоны и вечные окрики и понукания со стороны руководителей, которых в свою очередь донимали возмущенные акционеры. К концу первого месяца он уже кусал себе пальцы и был вынужден носить белые перчатки, чтобы скрыть от окружающих яркие пятна нейродермита, того самого, что мучил его на протяжении съемок ленты «Неожиданно, прошлым летом».

«К тому времени Манкевич уже находился на грани помешательства, — вспоминал один из сотрудников. — Он перестал отдавать себе отчет, где кончается реальность и начинается кино, и хотя к концу дня уже было невозможно разговаривать с этим вконец измученным человеком, недосыпание придавало ему какое-то совершенно иное, маниакальное измерение».

Каждый день «XX век—Фокс» забрасывала Манкевича телеграммами с жалобами на все возрастающую стоимость проекта. Каждую неделю на съемочную площадку наезжали эмиссары студии, пытавшиеся урезать все возрастающие расходы.

В самом начале Элизабет еще развлекала некоторых из приезжих боссов, устраивая для них обеды на своей вилле — в четырнадцатикомнатном мраморном особняке с бассейном, теннисным кортом и прилегающей к нему сосновой рощей. Здесь кроме них с Эдди проживали еще трое ее детей, десять собак, четыре кота, две секретарши, три горничных и два камердинера.

Оказавшись в роли хозяйки шикарного особняка, Элизабет распорядилась, чтобы постели ежедневно перестилались, причем для этого использовалось самое тонкое и дорогое белье.

«Каждый набор постельного белья имел еще и четыре подушки в тон, — вспоминал ее камердинер, Эммануэле Фео. — Лиз просто помешалась на чистых простынях — нечего удивляться, что счет за стирку вырос до небес. Несмотря на то, что мы держали одну прачку, всего за каких-то десять дней счет из прачечной перевалил за сто шестьдесят долларов».

«Кроме того, она требовала для себя стол и обслуживание по первому классу», — рассказывал Фео. По его прикидкам, ее ежедневный счет за еду равнялся ста пятидесяти долларам плюс еще четыреста пятьдесят долларов в неделю за напитки. «Она также настаивала на соблюдении формальностей этикета. Стол — даже в спальной комнате — полагалось накрывать так, чтобы справа от каждой тарелки ставились все четыре фужера. Один для белого вина, один для красного, один для шампанского и четвертый для воды.

Почти каждый вечер, за несколько минут до обеда, она заглядывала в столовую, чтобы посмотреть, правильно ли накрыт стол.

Итальянские камердинеры недоумевали по поводу пристрастия Элизабет к тому, чтобы все было в тон - цветы, мундштуки для сигарет, спички, свечи, салфетки — ее вечернему платью. Это преувеличенное. пине внимание к мелочам резко контрастировало с теми распоряжениями, которые она отдавала во время обеда.

«Мне запомнился один обед. Эдди сидел и курил сигары «Ромео и Джульетта», а Элизабет отдавала распоряжение официанту-итальянцу, не знавшего ни слова по-английски. Одарив его нежнейшей улыбкой, она произнесла: «Будь добр, передай мне этот задолбанный ростбиф». Услышав, что она обратилась к нему, официант бросился к ней со своим серебряным подносом, со словами: «Слушаюсь, мадам! Слушаюсь, мадам!» Бедняга знал по-английски лишь два этих слова. Лиз улыбнулась ему и сказала: «О'кей, болван, а теперь передай мне вон тот задолбанный горошек». — «Слушаюсь, мадам! Слушаюсь, мадам!» Лиз искренне полагала, что это ужасно смешно, тем более что Джо Манкевич сотрясался от смеха — по его мнению, это была в высшей степени остроумная шутка!

В первый вечер, получив приглашение на обед, Ричард и Сибил Бертоны приехали к Элизабет, Знаменитый валлиец направился прямиком в гостиную к книжному шкафу, чтобы взглянуть на три десятка книг, переплетенных в лавандового цвета кожу, — тех самых, которые Эдди преподнес Элизабет в годовщину их свадьбы. Эдди подробно рассказал ему о подарке, пока Бертон в задумчивости перелистывал страницы — было видно, что они произвели на него впечатление.

«Ричард сказал, что это в высшей степени красивый жест с его стороны, — вспоминал один из гостей. — По его мнению, подобный подарок — не что иное, как самое яркое проявление щедрости.

Этот комплимент, исходящий из уст такого эрудита, как Ричард Бертон, был для Эдди словно бальзам на душу».

Позднее тем же вечером Бертон, накачавшись шампанским, принялся зычным голосом цитиропап. Шекспира, Эдди и Элизабет, затаив дыхание, слушали его сочный баритон, в то время как остальные пр сутствующие за столом, кто уже не раз становился свидетелем подобных пьяных монологов, откровенно зевали. Наконец, кто-то из гостей, кому надоело слушать эти хмельные речи, крикнул Бертону:

«Ради бога, Ричард, утихомирься и посиди спокойно! Хватит строить из себя идиота!»

Затем гость повернулся к сидевшему рядом с ним представителю студии «XX век- Фокс» и сказал:

«Эти чертовы актеры! Если не дать им заключительной реплики, сами они ни за что не догадаются, когда им уйти со сцены!»

На этих вечеринках Эдди Фишер, который сам пил только кока-колу, пытался проследить, чтобы Элизабет не злоупотребляла спиртным. Он также вел счет числу выкуренных ею сигарет и следил за ее диетой, однако больше всего его беспокоило пристрастие Элизабет к крепким напиткам. Эдди пристально следил за тем, чтобы на приемах после пятого выпитого бокала ей больше не наливали вина.

Однако усилия Эдди удержать жену от чрезмерных возлияний терпели крах всякий раз, когда супруги обедали вне дома, и Элизабет сидела рядом с Бертоном, который сам был не дурак выпить. Хитрый валлиец исподтишка наполнял ей стакан, а сам в то время отвлекал ее мужа, чтобы тот ничего не заметил. Когда же Эдди пытался пораньше увести Элизабет домой с вечеринки, та умоляла его, чтобы им остаться чуть-чуть подольше. Бертон тоже принимался его уговаривать, а сам тем временем быстро подлипал в бокал Элизабет.

«По-моему, — заметила как-то раз Элизабет, — я просто влюбилась в этого мужика».

«То была часть его тактики соблазнения», — рассказывал один из свидетелей тех событий.

Несмотря на угреватое лицо, женщины находили Бертона неотразимым. Это был мужественный тип, физически сильный и широкоплечий, однако одновременно в нем было нечто от неприкаянного сироты.