Элизабет Тейлор

«Я помню, нашему сыну Крису было семь, и я встречал его в аэропорту, — вспоминал Уайлдинг — Он уселся на заднем сиденье, и, вытянув вперед руку с бутылкой кока-колы, произнес короткую речь. После этого он притворился, что плачет. Когда же я спросил его, в чем дело, Крис отвечал: «Сейчас я мама, когда она получает свой «Оскар», и поэтому все должны думать, что я плачу».

Вечером 17 апреля, когда Юл Бриннер объявил ее имя в качестве лучшей актрисы 1960 года, Элизабет зажала обеими ладонями рот и от удивления вытаращила глаза. Затем она повернулась к Эдди Фишеру, расцеловала его и, опираясь на его руку, медленно захромала к сцене — ее щиколотка все еще была перевязана после внутривенных инъекций в больнице. Чем ближе она подходила к сцене, тем громче раздавались аплодисменты. Вся дрожа, она стояла перед двухтысячной аудиторией людей, чьи сердца, наконец, она сумела растопить. Прерывающимся от волнения голосом она негромко произнесла: «Я даже не знаю, как мне выразить вам всю свою благодарность. Все, что я могу сказать, это большое вам спасибо».

И действительно, могло показаться, что она плачет.

ГЛАВА 15

Когда мы возобновили наш роман, Элизабет выздоравливала после трахеотомии в отеле «Беверли-Хиллз». Как мне кажется, к этому моменту она порядком подустала от Эдди, и мы с ней встречались довольно часто. Я тогда писал серию статей о Латинской Америке. Я работал над ними в одном углу ее комнаты, а она в это время развлекала друзей в другом. Она неизменно представляла меня так: «Мой профессор». Она говорила, что я для нее Майк Тодд в интеллектуальном варианте».

В 1961 году Лернер, политический обозреватель, являлся профессором американской истории в университете Брандейс. Незадолго до этого он вернулся из Индии, где провел год в качестве профессора фордовского фонда в Школе международных исследователей.

Имея степень бакалавра Йельского университета, магистра Вашингтонского и доктора философии от школы экономики и управления имени Роберта Брукингса, Макс Лернер обладал самым мощным интеллектуальным потенциалом из всех мужчин, кого Элизабет встречала до этого.

«Она представляла нас с ней чем-то вроде Софи Лорен и Карло Понти, — вспоминал Лернер. — Среди ее знакомых бытовало мнение, что я ее ухажер. В ту пору ее окружение состояло из десятка людей — актеры и агенты, которые вечно возле нее вертелись, — например, Ален Делон, Курт и Кэтти Фрингс. Они все почему-то были уверены, что мы с Элизабет собираемся пожениться. Мы с ней много об этом говорили. Всем окружающим было хорошо видно, что ей хочется быть со мной, и я, к чему греха таить, находился под действием ее чар.

Я помню, что в те дни она много пила, и я был вынужден употребить власть, вернее, мне было это позволено.

- Тебе не стоит так много пить, — сказал я ей.

- Кто это сказал?

- Я говорю.

- Что ж, — сказала она, — похоже, твоя взяла».

Роман между пятидесятидевятилетним профессором и самой красивой в мире кинозвездой осложнялся тем, что у них обоих имелись собственные семьи. Однако это не остановило их, и они регулярно виделись друг с другом, не только приватно, но и на публике.

«Нас так часто видели вместе, что вскоре за нами потянулся шлейф пересудов, — вспоминал Лернер. — В один прекрасный день президент университета Брандейс пригласил меня к себе в офис. «Я много наслышан о вас и о Элизабет Тейлор. Это правда?» Я ответил, что да, разумеется, это правда. Затем он спросил меня, что я собираюсь по этому поводу делать, на что я ответил: «Вполне возможно, мы с ней поженимся. Надеюсь, вы не собираетесь уволить меня за это?» Он ничего на это не ответил и только покачал головой».

Лернер также вспоминает, как однажды, в порыве страсти, попытался произвести на свою возлюбленную впечатление, но в ответ, если можно так выразиться, получил хорошую оплеуху.

«Мы с ней завтракали, и, как мне кажется, я немного прихвастнул. Я сказал ей:

«Когда мы поженимся, то будем устраивать потрясающие приемы. Я знаком с огромным количеством государств, конгрессменов, сенаторов. И ты, дорогая, с ними всеми познакомишься».

На что Элизабет ответила:

«Ни хрена! Я знакома с ними и без тебя. Они сами тянутся ко мне. Будь уверен, я уж как-нибудь обойдусь в этом деле и без твоей помощи».

«До меня дошло, как глубоко сидит в ней дух соперничества. Как ей нравится командовать людьми, особенно в сексуальном плане. Сексуальность обычно проистекает из самолюбования, в ее случае так оно и было. Она была наделена чрезмерным нарциссизмом и черпала в нем огромное наслаждение. Однако ей все равно чего-то недоставало, и поэтому ей вечно требовалось доказывать окружающим, что она способна завоевать любого мужчину, какой ей только приглянется. Например, она постоянно дразнила меня Ричардом Бруксом. Была у нее такая привычка — рассказывать мне о тех мужчинах, которые ее домогались. Она не стеснялась рассказывать любовникам о других своих возлюбленных. Она этим даже кичилась. Все на свете сгорали от желания к ней, и она ставила вас об этом в известность».

Откровения Элизабет о ее победах на любовном поприще ничуть не смутили Лернера. Наоборот, он чувствовал себя польщенным, а их отношения приобретали от этого еще большую остроту ощущений. «Тогда у меня еще не было той уверенности в себе, как сейчас, — говорил он годы спустя. — Я еще только был занят поисками собственного пути. И Элизабет тем более значила для меня многое, ведь она вселяла в меня такое чувство, будто весь мир у моих ног. Уж если такая женщина -первая красавица мира, предмет всеобщего вожде ления — могла влюбиться в меня, какие еще могут оставаться сомнения?»

В свою очередь Макс Лернер дал Элизабет то же самое, что Артур Миллер - Мерилин Монро, а именно — возвысил ее своей любовью — любовью интеллектуала, человека, чьи профессиональные и научные заслуги не шли ни в какое сравнение с преходящим кассовым успехом. Это было идеальное сочетание Интеллекта и Плоти — растворение друг в друге телесного и духовного. И Лернер, и Миллер были намного старше своих возлюбленных. И того, и другого трудно было назвать красавцем с общепринятой точки зрения. И тем не менее им обоим удалось покорить сердца двух самых красивых женщин той эпохи.

Лернер, опубликовавший к тому времени одиннадцать книг, в том числе и исследование «Америка как цивилизация», получил от своей возлюбленной просьбу написать двенадцатую, озаглавленную «Элизабет Тейлор: между жизнью и смертью».

«Я буду вспоминать все, как было, — сказала она ему, — а ты возьмешься обдумать, как все это лучше преподнести».

«У нас с ней был официальный договор — написать ее автобиографию. Составить его нам помог Луи Найзер, он был одновременно нашим адвокатом — моим и ее, — вспоминал Лернер. — Мы начали с ней с того, что пару раз утром работали с магнитофоном прямо в постели, но как вы сами, должно быть, догадываетесь, вряд ли мы смогли бы далеко продвинуться в написании таким образом. Позднее Элизабет много рассказывала мне про Монти Клифта, про то, как он угодил в аварию, когда ехал от нее. Она поведала мне, как держала на коленях его окровавленную голову, пока скорая везла их в больницу. Элизабет чувствовала себя виноватой в происшедшем, ей казалось, что она бросила Монтгомери на произвол судьбы. Ведь он так любил ее! В те дни она много говорила о том, что значит умирать, о гибели Майка Толда, о том, как она сама незадолго до этого соприкоснулась со смертью в больнице».

Работа над книгой стала для них обоих отличным предлогом, чтобы на законном основании проводить почти все время вместе. Тем не менее, Элизабет хотелось отвести любые подозрения, какие только могли возникнуть у жены Лернера.

«Если мы хотим как можно больше видеться друг с другом, то боюсь, мне придется познакомиться с этой твоей стервой, чтобы она не подумала, что между нами что-то есть», — заявила она Лернеру.

«Я сказал ей, что Эдна вовсе не стерва, однако это отличная идея — прийти ко мне в гости и познакомиться с моей женой. И вот в один прекрасный день она приехала ко мне домой в Нью-Йорк, причем в лучшем своем расположении духа. Эдна тоже держалась вполне учтиво, только, как мне вспоминается, слегка натянуто. Впоследствии она сказала мне, что Элизабет с возрастом обязательно растолстеет, но, разумеется, в то время я ей просто не поверил».