Какая она, победа?

А уровень в верхнем бьефе все поднимался, устье тоннеля угадывалось

лишь по бешено крутящейся воронке с жутковатым, утробным всхлипом

всасываемой воды. Теперь на верховой перемычке люди дневали и ночевали,

сюда были стянуты все силы, и кара-кульские домохозяйки, встретившись на

203

улице, прежде чем поздороваться, прежде чем начать обычный обмен

информацией о болезнях и внуках, о мясе и молоке, о бельгийском драпе или

подписке на Дюма, спрашивали друг друга об одном:

—Что там, на верховой перемычке, выстоят, нет?

Бросили на перемычку и смену Каренкина. Они готовили опалубку,

обтягивали щиты полиэтиленом, ставили их подчас прямо в воду, потому что

в иные моменты бетон возвышался над уровнем грозно вздувшегося Нары-

на всего лишь на две мужские ладони — на двадцать сантиметров.

—Не допустить перелива. Выстоять!

Такого Леше Каренкину видеть еще не приходилось. Люди не уходили

домой по тридцать часов. Сами брались разгружать то и дело подходившие

снизу машины с брусом и арматурой, с досками и щитами. Никому не надо

было ничего объяснять. Никого не надо было призывать и уговаривать.

Перекусывали тут же, на перемычке, здесь круглосуточно работал буфет.

Бригадир плотников Васянин чуть не падал от усталости, но даже начальник

Нарынгидроэнергостроя смог отправить его домой только в приказном

порядке, да и то лишь на два часа.

—Романтики провинциальные, — будет вспоминать годы спустя этот

паводок Зосим Львович, — задницами щиты подпирали!

Восхищение в этих словах. Восхищение и зависть. К этим людям. К

самому себе. Что довелось пережить эти минуты, разделить их, быть там, на

верховой перемычке, вместе с теми, кто удержал Нарын. Зрелище! По одну

сторону щита река, по другую — и вровень с рекой — люди. И уровень воды

на разделяющей их грани. И взгляды, прикованные к этому уровню,

остановился или нет, вверх полез или вниз? Им, Серым, был уже написан

приказ об эвакуации котлована. Кто бы упрекнул, если б он привел этот

приказ в действие? Были все основания для этого, объективные и

субъективные, что заставляло ждать и надеяться, рисковать, тянуть до

последнего? Как угадать, где оно, это последнее?

Так и остался в бумагах этот приказ. И значит, станция будет пущена

204

чуточку раньше, может, на целый год. Для них год никак не абстракция, не

отвлеченное понятие. Год — очень конкретная штука. А кроме всего

прочего, это еще и дочерна обожженные солнцем люди, которые приезжают

снизу, из Ферганской долины, с надеждой смотрят в глаза и спрашивают,

спрашивают все об одном и том же — когда строители смогут наконец

собрать, накопить хоть немного за своей плотиной воды, чтобы прийти на

помощь горящим от засухи полям, терпящим бедствие земледельцам?

Урожай гибнет. Труд гибнет. Может, все-таки можно что-то сделать? Ну хоть

немного!

Говорят, работа — это одно, а вот личная жизнь человека — это совсем

другое. Есть даже обязательная раскладка на этот счет, чеканная, как

постулат, на работе и дома. Есть суждения весьма категоричные, беспощадно

уничижительные ко всем «инакомыслящим», суждения, согласно которым

«внутренний мир человека» есть сфера сугубо интимная и вторгаться в нее с

какими-то «производственными вопросами» так же неприлично, как сказать

непристойность в обществе женщины; то, что именуется «работой», все это

суета сует, от лукавого, есть поверхностное, необязательное и скучное, даже

не заслуживающее того, чтобы о нем говорить.

Но сказать хочется. Тем более начальнику стройки. Ведь что там было,

на верховой перемычке? Работа? Исполнение служебных обязанностей? Да

нет же! Ни в коем случае! Они бы просто не выдержали, если б всего лишь

работали. Они давно бы разбежались, если б только исполняли служебный

долг. Для «исполнения» можно подыскать и более исполнимые варианты. Но

ведь не ищут! Не бегут! Год проходит за годом, люди стареют и седеют,

смотришь, то один, то другой в больницу на «отдых» попадает, то «с

сердцем», то с инфарктом или язвой, но никто не уходит, все на местах, как

опорные камни часового механизма, надежно, раз и навсегда впрессованные

в свои рабочие места. И Серый знает, что пройдет год, и два, и три, но на

створе он всегда обязательно встретит Диму Бушмана и Кайрата Умралина,

Анатолия Курашова и Сеяра Феттаева, встретит всех тех, кого принято

205

считать «старыми каракульцами» и назвать кого поименно просто нет

никакой возможности. И Хуриев никогда не уйдет со стройки. И он, Серый,

тоже не уйдет, что бы ни предлагали ему в Москве. Стройка кончится, другая

начнется, Курпсайская на очереди, Камбаратинская, не в этом дело. Люди?

Да, все дело в них. Главное, что они остаются. Главное, что к нему в кабинет,

минуя всех и вся, может запросто зайти тот же Толя Балинский и у него,

начальника Нарынгидроэнергостроя, хмуро потребовать автобус для своих

альпинистов. А то и пригласить с собой. Скажем, тренировку посмотреть.

Соревнование по скалолазанию. И он, Серый, вконец заезженный всяческими

просьбами, чрезвычайными и нечрезвычайными происшествиями,

проблемами и обязанностями, гостями и комиссиями, сочтет этот визит

Балинского как лично оказанную ему честь.

Все это так. Тем не менее между стройкой и каждым подданным ее

существовали и свои, персональные взаимоотношения, не всегда простые и

безоблачные. Пример тому — судьба альпинистов-скалолазов. Профессия,

рожденная нуждами створа, стала со временем ненужной, едва в 1968 году

программа работ на склонах была в основном решена. И тогда те, о ком так

много и заслуженно писали, чьи мужественные портреты украшали газетные

полосы и обложки журналов, вдруг оказались не у дел. Не они значились

теперь «главной фигурой стройки», теперь это был бетонщик, теперь о нем

говорили, теперь все подчинялось «большому бетону», а прочее являлось

делом второстепенным или вовсе несущественным. Ну где-то подлатать

поврежденную ловушку. Поправить обветшалый и вдруг понадобившийся

трап. Стоит ли об этом много разговаривать?

Что ж, для того скалолазы и работали, чтобы подготовить место другим.

Но уйти со сцены, кануть в тень — для многих это оказалось делом

мучительным и непростым. Подчас проще было уехать, и кто-то уехал. Кто-

то увидел отдушину в долгих застольях с бесконечными воспоминаниями о

том, что было, и упреками по поводу того, что стало. Третьи, такие, как Леша

Каренкин, братья Еланские и Володя Аксенов, и их было большинство,

206

учились, переучивались, шли на монтаж, на «бетон», да и кто сказал, что

«бетон» — это скучная, однообразная работа, видел ли этот человек

настоящий «бетон»?

Не было драмы и у Балинского. Во-первых, у него были горы. А во-

вторых, он никогда не страдал профессиональной спесью, он и в лучшую для

скалолазов пору при виде любой работы не морщился, а теперь что ж, все

понятно, надо насосы ставить, будет ставить насосы, трубы в потерны

тянуть, полезет в потерны, у шатра дежурить, будет дежурить у шатра. Хуже

всего, пожалуй, работать в потернах — в смотровых галереях в теле плотины.

Темно, водичка сочится за шиворот. Воздух и тот цементом пропах, ни с

каким другим не спутаешь. А тебе нужно трубы варить. В полном

одиночестве. Всю смену. А если насосы ставить, так и вовсе от зари до зари,

пока они не начнут откачивать воду.

А на шатре свои прелести. Он целым должен быть, шатер, чтоб свежий

бетон от мороза, от жары уберечь. А его ветром срывает, ущелье-то плотиной