Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

нужен”. Мы привычно сели на кухне, напротив друг

друга. И ты произнес, с ненавистью цедя сквозь зубы:

— Я его тоже любил, хоть это ты понимаешь? Это

и для меня жуткая потеря. Ваша мерзкая женская поро-

да убила его. Ваша гнусная семья. Твоя мать — такая же

мразь, как и ты. Вы растоптали его.

Никогда до этого момента я не слышала от тебя

ни одного грубого слова. Но я никогда и не видела

тебя в таком состоянии.

— Иван, что ты такое говоришь, что говоришь?

Я ведь только что отца потеряла.

— Молчи, тварь! Вы же его и убили, — ты схватил

лежащий на столе острый столовый нож и метнул

в меня. Нож пролетел в сантиметре от моей головы, ударился о холодильник, упал на пол. Я ушла к себе

и выла там, как собака. Боня растерянно бегал из одной

комнаты в другую, пытаясь понять, что происходит.

Не помню, куда я уехала в ту ночь. К маме? К сестре?

К Любке? И почему-то не помню, куда и когда ты при-

290

полз ко мне. Ты просил прощения, хватал меня за руки, объяснялся в любви, но не помнил ни про нож, ни про

“тварь и мразь”. К чему-то жуткому ты прикоснулся

в ту ночь. К какому-то глубинному противостоянию

мужчины и женщины, к первобытному страху мужчи-

ны перед злым и темным женским началом. Но твой

мозг как будто защищался от пережитого ужаса

с помощью частичной амнезии.

Сейчас я понимаю, что таким образом ты пытался

справиться и со смертью моего отца, и с моей изменой.

Про измену ты не знал (принял решение не знать), но не чувствовать ее ты не мог — я всё больше отдаля-

лась от тебя. Часами по ночам говорила с Лешей.

Или с Любкой. Или с Пашкой. Оба они всё знали

и поставлены были в неловкое положение перед тобой

и Тархановым. Смерть моего отца — светлого, легкого, блестящего, остроумного — стала для тебя катализатором.

Разбудила в тебе предчувствие собственной гибели.

И не случайно ты произнес в ту ночь слово “растоптали”.

После той ночи в моем сердце поселился страх, смешанный с чувством вины. Как будто в любой

момент я могла оказаться в сцене из “Вторжения похи-

тителей тел”. В твое любимое, родное тело вселялся

Чужой. И я чувствовала себя так, как будто в ту ночь

я потеряла не одного, а двух самых близких людей.

Леша примчался в Питер, окружил меня любовью, комфортом, лаской, нежностью. Излучал ту самую

надежность, которой мне так не хватало. В эти дни мы

с ним стали ближе. Конец нашего с тобой брака был

предрешен. Хотя всё еще можно было исправить. Или

уже нельзя?

Мы похоронили папу. Жалкие поминки с колбас-

ными нарезками в ресторане по пути из крематория, еврейское кладбище на окраине города. На кладбище

мне дали нести урну с прахом. Страшного ощущения, что у меня в руках болтается целлофановый мешок, в котором лежит мой отец, я не забуду никогда. Ты шел

рядом, держал меня за руку, но был очень далеко.

Кажется, следующие несколько месяцев ты не пил, во всяком случае, я тебя пьяным не видела. Внешне всё

было нормально. Я приспособилась жить во лжи.

Влюбленность позволяла чувствовать себя живой —

как и нынешняя влюбленность в Сережу. Может быть, это не настоящая жизнь, а что-то вроде электрических

разрядов, которые заставляют тело (и душу) содрогать-

ся, — не знаю. Но эти разряды — тогда и теперь —

были мне необходимы. О возможном уходе к Леше

я не думала.

Я всё еще любила тебя, и страх мою любовь не убил.

80.

292

12 ноября 2013

Иванчик, я не помню, говорила ли я тебе, что в февра-

ле у Леши Тарханова тоже умер отец. Наверняка гово-

рила, не могла не сказать, хотя совсем не помню. Леша

оказался круглым сиротой года на три раньше меня

(моя мама застала рождение Вани и первые полтора

года его жизни, но выросли наши с Лешей дети без

бабушек и дедушек). После смерти отца Леша немед-

ленно начал переделывать его однокомнатную кварти-

ру в Сокольниках и ежедневно по телефону

и в письмах отчитывался, как белит стены, покупает

мебель, объединяет ванную с сортиром, придумывает

кухню. Он давал понять, что это всё для нас, для меня.

“Волнуюсь, как перед визитом какого-нибудь Брежне-

ва”, — писал он. Теперь я могла приезжать к нему

в Москву — он почти перебрался в этот дом рядом

с парком “Сокольники”. Квартира была полной проти-

воположностью “нашей Правде” — такая белая, такая

новая, такая технологичная, аккуратно спланирован-

ная. С современной светлой мебелью, белоснежной

кухней, огромной ванной комнатой и душевой кабиной.

Холодильник был всегда набит вкуснейшими экзотиче-

скими продуктами — авокадо, креветки, крабовый

рулет, копченое мясо. В шкафу стоял ящик купленного

по случаю Сент-Эмильона grand cru — к тому времени

я уже понимала, что это означает.

Выпутываться из кокона Лешиного обожания

и возвращаться в Питер после этой красивой стериль-

ной квартиры было всё труднее. Сравнение — раздра-

жение — страх. Время тянулось медленно. Близился

июнь — очередной “Кинотавр”.

Наступило наше последнее с тобой лето.

81.

294

13 ноября 2013

Иванчик, ты бесконечно снимал меня маленькой

любительской камерой, и у меня сохранилось много

фотографий со второго “Кинотавра”. Хотя бы так ты

демонстрировал свое авторское видение и смотрел на

мир через глазок камеры. Ты с нетерпением ждал, когда

проявят пленку и напечатают картинки, — для тебя

в этом был момент чуда, магии, непредсказуемости.

Нынешняя цифровая эпоха, когда всё можно увидеть

и поправить в процессе, убивает спонтанность, неожи-

данность, интригу. Всё можно отредактировать — себя, свою жизнь, свою внешность, даже свои поступки.

Ну вот, я ворчу как старуха, а ты, вероятно, восхищался

бы этими фантастическими возможностями, а вовсе

не оплакивал бы пленку. Хотя вот покойный Балабанов

говорил, что будет снимать только на пленку, потому что

пленка — живая. И что эту жизнь цифрой не подменишь.

Помню, как мы сдали пленки в какую-то маленькую

сочинскую контору — для этого мы специально отпра-

вились в центр города. Потом ты гордо демонстрировал

друзьям и коллегам фотографии. Кто-то, взглянув на

них, сказал:

— Можно подумать, что главной звездой фестива-

ля была Карина. Она в центре каждой мизансцены.

Мне было неловко и приятно одновременно.

Ты волновался, когда нам надо было пройти по

красной дорожке в вечер открытия фестиваля. Я была

в коротком шелковом черном платье в горошек (Коте-

гова, конечно!). Мы шли, держась за руки — я была

на каблуках, почти на голову выше тебя. Благодарные

сочинцы нам превентивно похлопали — на всякий

случай, мало ли кто это идет. Дома, в Питере, ты вставил

295

сочинские снимки в маленькие альбомы (ты всегда

тщательно раскладывал свои фотографии, только

потом я поняла, что ты таким образом их “монтиро-

вал”). На каждой фотографии была я. Это была еще

одна версия “Девчонки с причала”, еще одно объясне-

ние в любви. Эти дешевые пластиковые альбомчики

у меня сохранились. Только фотки в них немного

выцвели. И на месте каких-то фотографий зияют

пустоты. Почему? Кто их оттуда вынул? Зачем?

Поначалу на этом “Кинотавре” всё у нас шло

неплохо. Мы, правда, много молчали, что было непри-

вычно. Но молчание не было тягостным. Нам с тобой

было о чем молчать, даже тогда. Мы держались за руки, когда гуляли вдоль моря или ходили в город. Ужинали

в ресторане на променаде — вдвоем. Леша звонил из

Москвы в наш номер, умолял писать ему на пейджер, не исчезать. Чувствовал угрозу.

У Леши был легальный повод мне звонить: в тот