Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

момент “Коммерсант” издавал газету “Не дай Бог!” —

предвыборную агитку, рассчитанную на провинцию

и призванную завалить коммунистов и протолкнуть

Ельцина. Тарханов в этом довольно позорном проекте

отвечал за все культурные интервью. Нужно было

найти для каждого номера несколько любимых наро-

дом деятелей культуры, готовых проклинать советскую

власть. За каждое такое антикоммунистическое интер-

вью платили много — долларов триста. Три интервью

означали костюм или пальто от Тани Котеговой. По-

этому я за них и взялась. Ну и к тому же Леша просил.

В данном случае он не только хотел дать мне заработать, ему и в самом деле нужна была помощь — народные

артисты ругали коммунистов неохотно.

Ты, с твоей врожденной брезгливостью и ненави-

296

стью к политическим манипуляциям, сразу отказался

от участия в “Не дай Бог!”. И меня отговаривал.

Жадность во мне победила, но делала я эти интервью

с противным осадком в душе. Одно такое интервью

я помню прекрасно. Я пришла к совсем старенькому

Евгению Лебедеву в его квартиру в “Дворянском гнезде”

на Петроградской. Ему хотелось говорить не о комму-

нистах, а о Достоевском — он только что сыграл Фому

Опискина в БДТ. Но я упрямо клонила в свою сторону.

Через день после нашей встречи Лебедев умер. Я пони-

мала, что я тут ни при чем, но чувствовала себя отвра-

тительно, как будто это я и убила. И даже не позволила

ему перед смертью порассуждать о том, что его

действительно волновало.

На “Кинотавре” собралось немало народных, и Леша попросил меня и Андрея Плахова поднажать —

материалов не хватало. Мы с Андреем, сгорая со стыда, взяли интервью у Георгия Жженова. Он прошел лагеря

и проклинал коммунистов легко и вдохновенно. Хотя

тоже хотел говорить совсем о другом. Жженова ты

любил, считал, что в Америке с его мужественным

мятым лицом и аскетичной харизмой он стал бы

соперником Хамфри Богарта и Джозефа Коттена.

Начиная разговор с Зинаидой Кириенко, мы

с Плаховым с ужасом поняли, что не можем вспомнить

ее фильмов. Андрей на удивление ловко вывернулся, продемонстрировав старую журналистскую школу:

— Все мы помним ваши лучшие роли. А для вас

какие из них самые значительные?

И дальше уже было легче.

Ты морщился, когда слушал эти истории:

— Господи, Иванчик, тебе самому-то не противно?

— Деньги не пахнут, — отвечала я.

297

— Кто тебе это сказал? Пахнут, и еще как. Просто

воняют.

В один из последних кинотавровских вечеров ты

исчез. Появился в номере поздно ночью — и я сразу

узнала этот чужой, без блеска, холодный взгляд. Снова

начался фильм ужасов категории “Б”. Ночь живых

мертвецов. Вторжение похитителей тел. Что там еще?

Ночь после смерти отца должна была научить меня

быть осторожной, не провоцировать тебя, уходить

в тень, прятаться, спасаться. Но разве я могла удержать-

ся? Полезла на рожон. Где ты был? Как ты мог? Ты

меня предал. И так далее.

Ты ударил меня с холодной яростью — так, что

я упала на пол. Когда я попыталась подняться, ударил

снова, на сей раз своим рыжим ботинком с тяжелой

подошвой (эти рыжие ботинки мы купили тебе в Аме-

рике). Я успела отвернуть лицо, ты разбил бровь и

висок, в глаз не попал. Я ничего уже не соображала —

ты никогда не поднимал на меня руку. (Ты сейчас

спросил бы: “А ногу?” — и мы бы рассмеялись.) Я боялась взглянуть на тебя — это был не ты. Когда

я все-таки открыла глаза, ты ударил меня снова, потом

стал расстегивать ширинку. “Ты у меня сейчас возь-

мешь в рот. Поняла, бл...?” — прохрипел ты. Каким-то

образом мне удалось вскочить, сбить тебя с ног,

выбежать в коридор, спуститься вниз. Все-таки я была

выше, тяжелее тебя, к тому же ты был пьян. Внизу, на

веселой шумной дискотеке, я нашла Любку. Даже

в темноте она увидела мое разбитое лицо, но до конца, кажется, мне так и не поверила. “Этого не может быть

потому, что не может быть никогда”. Ну, выпил, слегка

толкнул, случайно упала, ударилась. Бывает.

Ночь я провела у Любки, в слезах и разговорах.

Наутро я боялась выходить из номера и просидела там

полдня. Мне доносили, что ты мечешься по территории

“Жемчужины”, разыскиваешь меня повсюду. В конце

концов ты ворвался в Любкин номер и бросился ко мне:

— Иванчик, где же ты был?

Я до сих пор не знаю, действительно ли ты

не помнил, что произошло той ночью, или искусно

притворялся. Ты видел мои синяки и разбитое лицо.

Но не мог поверить, что это сделал ты:

— Ну что ты такое выдумываешь?

Потом сдался:

— Ну может быть, дал тебе пощечину, допился

до чертиков.

Ты помнил и не помнил — так же, как ты знал

и не знал о моей измене.

В ту ночь я окончательно поняла, что надо бежать.

Спасать свою шкуру.

Надо бежать, потому что — не дай бог!

82.

14

299

ноября 2013

Почему? Почему я не ушла от тебя сразу после “Кино-

тавра”? Чего ждала? На что надеялась?

Ответ на самом деле прост. Я всё еще тебя любила.

Боль, которую я испытывала каждый раз, когда ты

проваливался в беспредел, была лучшим доказатель-

ством моей любви. Боль могут причинить только те, кого мы любим, это я знаю. И если рана (любовь) не болит, то она уже зажила (прошла). Моя любовь

не прошла. Твоя любовь не прошла. Мы причиняли

друг другу невыносимую боль.

И оба метались в поисках анестезии — каждый

своей.

Мы вернулись с “Кинотавра”, всё двигалось

к развязке. Как ты сказал бы — бодрым галопом старой

цирковой лошади. Я ушла из “Сеанса” — не хватало

сил на то, чтобы соединять институт, журнал, заказные

статьи. Львиную долю моих душевных сил съедало

чувство к Леше — точно так же, как сейчас их съедает

чувство к Сереже. Любовь наполняет невероятной

энергией — и она же отнимает ее. До сих пор

не могу понять этот удивительный процесс. Зато хоро-

шо понимаю теперь, что любовь — это хаос, а вовсе

не гармония. И боль она приносит чаще, чем радость.

Как ты и предсказывал, Люба восприняла мой

уход из “Сеанса” как предательство. Следуя твоему

совету, я пыталась сделать это осторожно (“как ногу из

болота”), прикрываясь связью с Лешей:

— Ты же сама понимаешь, как это бывает, Любчик, эти отношения меня выпотрошили.

Но, когда дело касалось “Сеанса”, Люба отказыва-

лась понимать. Куда исчезала ее человечность, готов-

300

ность обнять и принять?

— Ты бросила меня спиной на ржавые гвозди, —

сказала она. Тебя восхитила эта красочная формулиров-

ка, мы потом не раз ее повторяли.

Летом я ушла из института — это было серьезное

решение. Я взяла академический отпуск на год, чтобы

оставить лазейку для возвращения, но в целом было

понятно, что с академической карьерой покончено.

Отпускать меня не хотели, но я вооружилась фальши-

вой гинекологической справкой. Ректор, стопроцент-

ный мужчина, испугавшись страшных слов “матка”

и “миома”, брезгливо повертел бумажку в пальцах

и быстро меня отпустил.

В августе я наконец всё тебе рассказала. Я лежала

на диване, ты стоял надо мной, курил, мы вяло ссори-

лись. И вдруг я произнесла:

— Леша Тарханов любит меня и хочет на мне

жениться.

Ты выслушал спокойно. Спросил, когда это нача-

лось. Спросил, что я чувствую. Что собираюсь делать.

Своих ответов я не помню.

Ты опустился передо мной на корточки, обнял меня

за плечи, развернул к себе и спросил растерянно и ласково:

— А как же я, Иванчик? Как же мы с тобой?

(“А как же я, Малыш? Я ведь лучше собаки”.)