Вокруг Чехова

вместе со всеми родными. Так как мы поджидали его к десятому, а он приехал на три дня

раньше, то пришлось спешить, и мы с матерью, которая в это время гостила у меня в

Алексине, решили выехать к нему навстречу в Тулу, так как добраться до Москвы раньше

его мы все равно не успели бы. Когда мы подъехали к Туле, скорый поезд, на котором ехал

Антон, уже прибыл с юга, и брат обедал на вокзале в обществе мичмана Глинки,

возвращавшегося с Дальнего Востока в Петербург, и какого-то странного с виду человека-

инородца, с плоским широким лицом и с узенькими косыми глазками. Это был главный

священник острова Сахалина, иеромонах Ираклий, бурят, приехавший вместе с Чеховым и

Глинкой в Россию и бывший в штатском костюме нелепого сахалинского покроя. Антон

Павлович и Глинка привезли с собою из Индии по комнатному зверьку мангусу103, и, когда

они обедали, эти мангусы становились на задние лапки и заглядывали к ним в тарелки.

Этот сахалинский иеромонах с плоской, как доска, физиономией и без малейшей

растительности на лице и эти мангусы казались настолько диковинными, что вокруг

обедавших собралась целая толпа и смотрела на них разинув рты. {226}

Письмо Мих. П. Чехова к А. П. Чехову из Святых Гор Харьковской

губернии на Сахалин, на английском языке104.

Публикуется впервые. Архив С. М. Чехова. {227}

Сахалин. Александровск. Порт. Акварель С. С. Чехова, 1958.

Дом-музей А. П. Чехова в Ялте.

– Это индеец?– слышались вопросы. – А это обезьяны?

После трогательного свидания с писателем я и мать сели с ним в один и тот же вагон,

и все пятеро покатили в Москву. Оказалось, что, кроме мангуса, брат Антон вез с собой в

клетке еще и мангуса-самку, очень дикое и злобное существо, превратившееся вскоре в

пальмовую кошку, так как продавший ее ему на Цейлоне индус попросту надул его и

продал ее тоже за мангуса.

В Москву мы приехали уже при огнях, и не успел наш поезд подойти к вокзалу, как в

вагон ворвалась дама с криками: «Где сын? Где сын?» – и бросилась обнимать Глинку. Это

была его мать, баронесса Икскуль, выехавшая к нему навстречу из Петербурга.

С вокзала поехали домой на Малую Дмитровку, в {228} дом Фирганга: брат Антон с

матерью впереди, а я с «индейцем» позади. Почтенный бурят остановился у нас. По

приезде спустили мангуса с веревочки, чтобы дать ему отдохнуть с дороги, и отворили

дверцу клетки пальмовой кошки. Она тотчас же выскочила из нее и забилась глубоко под

библиотечный шкаф, из-под которого вылезала потом очень редко, да и то большею

частью только по ночам, чтобы есть. Мангус с первых же минут почувствовал себя в

Москве как дома. Он сразу вообразил себя хозяином, и не было никакой возможности

унять его любопытство. Он то и дело вставал на задние лапки и совал свою острую

мордочку положительно повсюду, в каждую щелочку, в каждое отверстие. Ничего не

ускользало от его внимания. Он выскребывал грязь из узеньких щелочек в паркете,

отдирал обои и смотрел, нет ли там клопов, прыгал на колени и совал нос в стаканы с

чаем, перелистывал книги и залезал лапкой в чернильницу. Раза два или три он

поднимался на задние лапки и заглядывал в горящую лампу сверху. Когда он оставался в

комнате один, то начинал тосковать, и когда к нему возвращались, он искренне радовался,

как собака. К сожалению, сожительство с ним в тесной квартире, да еще зимой, и в

особенности с пальмовой кошкой, на которую он ожесточенно нападал, оказалось очень

неудобным. В своих экскурсиях за мухами, пауками и вообще из-за необыкновенного

любопытства мангус так много портил вещей, так много рвал одежды, обоев и обуви, а

главное – ставил Антона Павловича в такое подчас неловкое положение перед

посещавшими его знакомыми, что все мы с нетерпением ожидали лета, когда можно будет

выехать на дачу и предоставить мангусу свободу на лоне природы. Когда к нам приходил

кто-нибудь из гостей и оставлял в прихожей на окошке шляпу или перчатки, можно было

смело ожидать, что мангус найдет способ туда проникнуть, вывернуть наизнанку {229}

перчатки и разорвать их и сделать кое-что неприличное в цилиндр.

Что же касается пальмовой кошки, то она так и не привыкла к человеку. Все время

она пряталась, уединялась, а когда приходили к нам полотеры и, разувшись, начинали

натирать полы, она вдруг неожиданно выскакивала из-под шкафа и вцеплялась полотеру в

босую ногу. Тот ронял щетку и воск, хватался за ногу, громко взвизгивал и восклицал:

– А чтоб ты издохла, проклятая!

Квартира на Малой Дмитровке была очень тесна, и когда я приезжал, поневоле

приходилось иной раз устраиваться на ночлег на полу. Бывало, нечаянно дрыгнешь во сне

ногой под одеялом, и вдруг тебе в ногу впивается острыми зубами какой-то нечистый дух:

это выползала ночью из-под шкафа пальмовая кошка, забиралась, чтобы погреться, ко мне

под одеяло и больно, до крови кусалась.

Брат Антон привез с собою с Сахалина гипсовые группы, исполненные местным

каторжником-скульптором и изображавшие сцены из повседневного сахалинского быта:

телесное наказание, приковывание провинившегося к тачке и тому подобное; к

сожалению, эти группы были сделаны из плохого материала и скоро рассыпались сами

собой. Конечно, Антон Павлович рассказывал о своих впечатлениях, и в особенности мне,

по ночам, так как за теснотою квартиры мы спали вместе в одной комнате. Между прочим,

на меня произвели впечатление три сюжета. Когда он возвращался обратно через Индию

на пароходе «Петербург» и в Китайском море его захватил тайфун, причем пароход шел

вовсе без груза и его кренило на 45 градусов, к брату Антону подошел командир

«Петербурга» капитан Гутан и посоветовал ему все время держать в кармане наготове

револьвер, чтобы успеть покончить с собой, когда паро-{230}ход пойдет ко дну. Этот

револьвер теперь хранится в качестве экспо-

Дом Фирганга в Москве на Малой Дмитровке (ныне ул. Чехова),

где жили Чеховы с 1890 по 1892 г.

Этюд (масло) Мар. П. Чеховой.

Дом-музей А. П. Чехова в Москве.

ната в Чеховском музее в Ялте. Другой случай – встреча с французским пароходом,

севшим на мель. «Петербург» по необходимости должен был остановиться и подать ему

помощь. Спустили проволочный канат – перлень, соединили его с пострадавшим судном,

{231} и когда стали тащить, канат лопнул пополам. Его связали, прицепили снова, и

французский пароход был спасен. Всю дальнейшую дорогу французы, следовавшие

позади, кричали «Vive la Russie!»* и играли русский гимн; и затем оба парохода

разошлись, каждый поплыл своей дорогой. Каково же было разочарование потом, когда на

«Петербурге» вспомнили, что забыли на радостях взыскать с французов тысячу рублей за

порванный перлень (все спасательные средства ставятся в счет спасенному), и, таким

образом, эта тысяча рублей была разложена на всех подписавших протокол о спасении

французского судна, в том числе и на моего брата Антона. Третий случай – купание его в

Индийском океане. С кормы парохода был спущен конец. Антон Павлович бросился в воду

с носа на всем ходу судна и должен был ухватиться за этот конец. Когда он был уже в воде,

то собственными глазами увидел рыб-лоцманов и приближавшуюся к нему акулу

(«Гусев»). За все эти перипетии он был вознагражден потом на острове Цейлон, в этом

земном раю. Здесь он, под самыми тропиками, в пальмовом лесу, в чисто феерической,

сказочной обстановке, получил объяснение в любви от прекрасной индианки.