Вокруг Чехова

Соловцов предлагал тысячу рублей – условия были заманчивы. И вот брат Антон

принялся за пьесу «Леший». Каждый день он писал по акту, я переписывал их в двух

экземплярах, Соловцов приезжал и отбирал эти экземпляры и посылал их с кондуктором в

Петербург на цензуру. Работа кипела. Брат Антон писал, Соловцов сидел сбоку и

подгонял, я переписывал – и, таким образом, пьеса к сроку была готова, прошла несколько

раз подряд, автор получил за нее тысячу рублей сполна. Соловцов все-таки «прогорел», а

брат Антон остался своей пьесой недоволен. Да и нельзя было остаться ею довольным.

«Леший» был написан наспех и поставлен у Соловцова ужасно. Необыкновенно тучная и

громоздкая актриса М. М. Г.91 взяла на себя роль молоденькой первой инженю; первый

любовник Рощин-Инсаров, объясняясь перед ней в любви, не мог заключить ее в свои

объятия и называл ее прекрасной. Зарево лесного пожара было таково, что возбуждало

усмешки. Брат Антон тогда же снял «Лешего» с репертуара, долго держал его в столе, не

разрешая его ставить нигде, и только несколько лет спустя переделал его до

неузнаваемости, дав ему совершенно другую структуру и заглавие. Получился «Дядя

Ваня». В «Лешем» Антону Павловичу очень понравился актер Зубов, и действительно,

этот премьер абрамовской сцены был тогда великолепен.

В это время Антона Павловича изводили приступы кашля, особенно по ночам.

Незаметно, но настойчиво этот кашель подготовлял почву для серьезной его болезни, но

он не хотел обращать на него внимание и серьезно лечиться. Первое кровохарканье

случилось с ним еще в 1884 году в Московской судебной палате, когда он вел {200} для

«Петербургской газеты» записки по известному Рыковскому процессу. Сущность этого

процесса была такова. В маленьком провинциальном городишке Скопине Рязанской

губернии некто купец Рыков открыл банк и благодаря широковещательной рекламе стал

стягивать к себе капиталы со всей России. В надежде получить громадные проценты на

вклады, которые обещал Рыков, к нему стали посылать свои сбережения деревенские

попы и дьяконы и мелкое провинциальное чиновничество. Банк стал оперировать целыми

миллионами. Рыкова выбрали в городские головы, он стал украшать Скопин и превратил

его из убогого городишка в приличный город; все ему верили, правление банка шло у него

на поводу, и все шло благополучно до тех пор, пока, как говорили тогда, великие князья и

генерал-губернаторы не стали черпать из его кассы в долг без отдачи. Правда, Рыков

получал медали, ордена, но все это не восполняло кассы. В результате – крах банка, и

Рыков вместе со всем своим правлением и бухгалтерами оказался на скамье подсудимых.

Следствие было подстроено так, что во всем должен был оказаться главным растратчиком

Рыков, что он ел омаров, раков-бордолез и пил шампанское. Стоило только ему на суде

открыть рот, чтобы указать, кто именно его разорил, как прокурор тотчас же лишал его

слова, и его выводили из залы суда обратно в подследственную комнату и приставляли к

нему стражу. На этом процессе, на котором брату Антону приходилось просиживать в

течение целых двух недель буквально и дни и ночи и в то же время писать дома в газеты, с

ним приключился его первый припадок кровохарканья. Но болезнь его в своем настоящем

значении стала выясняться для его семьи только много лет спустя, уже в Мелихове, когда

писателя пришлось почти насильно отвезти в клинику в Москву. Особенно тяжело прошла

для него свирепствовавшая в 1888 году инфлуэн-{201}ца, которую он перенес в Москве,

но и при ней, как, впрочем, и всегда, он не давал врачам выслушивать себя и поставить

точный диагноз.

Особенно сильно кашлял брат Антон, когда мы жили на Кудринской-Садовой. Мы

занимали там узенький странной архитектуры двухэтажный дом. В нижнем этаже

помещались кабинет и спальня брата, моя комната, парадная лестница, кухня и две

комнаты для прислуг. В верхнем – гостиная, комнаты сестры и матери, столовая и еще

одна комната с большим фонарем. На моей обязанности лежало зажигать в спальне у

Антона на ночь лампаду, так как он часто просыпался и не любил темноты. Нас отделяла

друг от друга тонкая перегородка, и мы подолгу разговаривали через нее на разные темы,

когда просыпались среди ночи и не спали. Вот тут-то я и наслушался его кашля.

В это время Антон Павлович не мог оставаться один. У нас вечно толклись молодые

люди, наверху играли на пианино, пели, вели шутливые разговоры, а внизу он сидел у

своего стола и писал. Но эти звуки только подбадривали его. Он не мог жить без них: он

всегда принимал самое живое участие в общем веселом настроении.

В этот дом впервые вошла к нам Л. С. Мизинова или, как ее называл брат Антон,

«прекрасная Лика». Это была действительно прекрасная девушка и по внешности, и по

внутреннему содержанию. Все на нее заглядывались. В этой девушке не было и тени

тщеславия. Природа, кроме красоты, наградила ее умом и веселым характером. Она была

остроумна, ловко умела отпарировать удары, и с нею было приятно поговорить. Мы все

братья Чеховы, относились к ней как родные, хотя мне кажется, что брат Антон

интересовался ею и как женщиной. Она была нашей самой желанной гостьей, и ее приход

или приезд к нам доставлял всем радость. Сестра моя, Мария Павловна, обыкновенно

представ-{202}ляла ее новым знакомым так: «Подруга моих братьев и моя». Наш отец

любил ее как дочь.

Дом Я. А. Корнеева на Садовой-Кудринской ул., ныне Дом-музей

А. П. Чехова в Москве. Рисунок С. М. Чехова, 1959.

Гос. музей-заповедник А. П. Чехова в Мелихове.

Познакомились мы с нею следующим образом. Мария Павловна была в то время

учительницей гимназии и, возвратясь как-то оттуда домой, сказала нам, братьям:

– Вот подождите, я приведу к вам хорошенькую девицу.

И действительно, она скоро привела к нам «прекрас-{203}ную Лику», девушку лет

восемнад-

Гостиная в квартире Чеховых на Садовой-Кудринской ул.

Рисунок с подцветкой Мих. П. Чехова, 1889.

Дом-музей А. П. Чехова в Москве.

цати, конфузливую и стыдливую, которая, по-видимому, чувствовала себя несколько

неловко, когда все мы сразу окружили ее со всех сторон. Но все обошлось отлично, мы

шутили, она нам очень понравилась, и было как-то странно, что и она тоже была

учительницей гимназии, хотя и только что поступившей на должность. Казалось, что

никто из учениц не мог бы ее слушаться. Мы думали, что этим наше {204} знакомство и

ограничится, но она пришла к нам и в следующий раз. Все мы были в это время наверху и,

когда услышали ее звонок, столпились на площадке лестницы и стали во все глаза

смотреть вниз. Ей сделалось неловко, и она от стыда закрыла лицо в висевшие на вешалке

шубы.

Это был наш самый лучший друг. Приятели Антона Павловича увлекались ею.

Художник Левитан (ну, конечно!) объяснялся ей в любви, а писатель И. Н. Потапенко

заинтересовался ею всерьез. Но о ней я буду говорить еще и впереди, так как она

сделалась в нашей семье буквально своим человеком.

Дом Корнеева92 на Кудринской-Садовой мог бы гордиться тем, что в нем перебывало

столько знаменитых людей.

О визитах к нам Григоровича и Чайковского я уже говорил. Я помню, как нас дарил

своей дружбой превосходный артист московского Малого театра А. П. Ленский. Он не

только бывал у нас как гость, но и услаждал наш слух своими талантливыми

декламациями. Еще до представления на сцене шекспировского «Ричарда III» он уже

прочитал нам свою роль так, как намеревался читать ее на сцене, и, действительно, прочел