Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

— Генерал Гэвин делает все возможное! Он очень милый, вот приеду в Берлин, и его повидаю. Жан, естественно, ревнует, он уверен, что у меня с ним был фронтовой роман. Но никакого романа не было: Гэвин не просил меня любить его. И, конечно, Жан не верит, что Гэвин — всего лишь мой поклонник. А куда ты получила назначение?

— Мне велено явиться в ОСО во Франкфурт.

— О, какое ужасное место! Похоже на гигантский гарнизонный магазин! Там есть все, потому что это главная ставка Эйзенхауэра! Очень чванливый генерал! Даже на фронте ему создавали домашний комфорт, где бы он ни находился. Ужасный человек, всю войну провел далеко за линией фронта, даже выстрелов не слышал!

Я уехала во Франкфурт, где работала на Службе радиовещания вооруженных сил с очень талантливым Джи-Ай — веснушчатым, веселым, на редкость обаятельным, по имени Мики Руни. Потом я присоединилась к труппе, игравшей «Переднюю полосу», и мы продолжили гастрольное турне по Германии.

Тем временем мою мать в щегольской военной форме со всеми знаками отличия и без нарукавной нашивки Объединенной службы (ОСО), со сделанным на заказ замшевым футляром для музыкальной пилы, встретила в берлинском аэропорту элегантная женщина в сером отлично сшитом костюме, при галстуке и вуали, с чернобурой лисой — ее мать. Они обнялись. У матери были для Марлен важные новости. Родителей моего отца выбросили из дома и интернировали в лагерь для перемещенных лиц в русской зоне оккупации. Они прислали бабушке отчаянное письмо, умоляя позволить им приехать в Берлин и поселиться у нее. Моя мать немедленно попросила у генерала Гэвина пропуск в запретные зоны оккупации, с тем, чтобы разыскать стариков. В ожидании ответа она давала по два концерта в день и писала письма отцу, как всегда, по-немецки.

Четверг, 27 сентября 1945

Берлин-Шарлоттенбург

Мой дорогой,

порой жизнь — тяжелая штука, даже для меня. Думала, что получу пропуск в Тюрингию от русских рано утром, но не получила. Делать нечего — отправилась домой. (Сколько таких «домов» у меня уже было? На сей раз — Клопштокштрассе 15-Л, Целендорф Запад). Сейчас жду, не придет ли в три часа дня пропуск, чтобы выехать завтра утром. Время против человеческой жизни! Мне бы следовало стать медсестрой: им никогда не приходится объяснять, почему они оказывают помощь людям, независимо от их национальности. Помнишь, я говорила, что все глаза выплакала оттого, что не говорю по-русски? И вот теперь мне придется передавать мольбу глазами. Боюсь, что слишком часто проституировала своими чувствами, снимаясь в кино, и мои глаза уже не смогут передать то, что чувствует сердце. Моя мать тут же ответила на письмо твоих родителей от 23 августа, где они сообщали о своем возможном приезде к ней. Так вот, разрешение действительно до 30 августа. Они находятся в лагере для перемещенных лиц с 6 августа.

Папиляйн, как печален этот мир! Наш дом № 54 все еще стоит, и хотя в нем много пробоин от снарядов, на нашем балконе цветет красная герань. От дома № 35 остался лишь остов, он полностью разрушен, а балкон так и висит. Мутти каждый день копалась в обломках и нашла бронзовую маску с моего лица — в целости и сохранности. Она долго сидела там и плакала! Я приношу ей все, что могу достать съестного. С тех пор, как я здесь, я питаюсь одним хлебом. Выгляжу, как старая курица со сморщенной шеей, годная лишь на суп. Все наши знакомые — в Вене. Генрих Джордж (важный нацист) копает уголь для русских! Играют «Трехгрошовую оперу» с Кейт Кюль и Хупси, но я не могу попасть на спектакль: у самой два концерта в день. Театр «Фемина» на Моллендорфплац ставит «Мою сестру Эйлин». Мемориальную церковь кайзера Вильгельма разбомбили, зоопарк Банхоф, Иоахимталер, Таументцин-штрассе — все лежит в развалинах. На Фриденау и здесь, на окраине, пока все цело, почти все. Русские растащили все часы. Они мародерствовали пять дней и изрешетили выстрелами сейф. Теперь Мутти чинит часы, а мои старые стеклянные бусы все еще лежат в витрине.

Большие часы снаружи тоже украдены, и Мутти повесила деревянные, которые сама разрисовала! Клэр Уолдорф, которому нацисты запретили играть, все еще в Рахенхолле, а квартиры у него нет. Целый день стоит грохот, как на войне: закладывают динамит, чтобы сравнять с землей разрушенные дома. Я еще не набралась храбрости, чтобы сходить в свою школу на Нюрнбергштрассе. Когда навещаешь старые места, и без того грустишь по утраченной юности, а здесь еще весь этот ужас вокруг.

Берлинцы меня любят, приносят мне всё — от фотографий до селедки, полученной по карточкам. Гуляя по улицам, слышу знакомый язык, детишки играют в «Рай и Ад» среди руин. Мармонхаус уцелел, и поскольку он находится в английской зоне оккупации, там показывают «Рембрандта» с Чарлзом Лоутоном.

Сердце мое, надеюсь, к тому времени, когда ты получишь это письмо, я телеграфом сообщу тебе хорошие новости. Я ни перед чем не остановлюсь — абсолютно ни перед чем (не сообщай об этом Жану!), чтобы вызволить твоих родителей.

С огромной любовью, твоя Мутти

Париж, 9 октября 1945

Папиляйн,

не знаю, с чего начать. Вероятно, ты уже прочел письмо твоих родителей, отправленное мной из Берлина. Когда Мутти получила от них открытку из Мартинрода, я тут же связалась с русскими, чтобы получить туда пропуск. На это ушло три дня. Когда я наконец получила пропуск, который никто кроме меня не получил бы, я выехала в пять утра. Мой путь лежал через Лейпциг, Иену, Веймар и Эрфурт в Мартинрод. Я провела в дороге шесть часов, потому что на автостраде все время возникают пробки из-за бомбовых воронок. Я выскочила из машины, оставив там одеяла, продукты, одежду, и помчалась в барак № 3. Мне сообщили, что твои родители уехали! Можешь представить себе мое отчаяние. Я отправилась в Арисбадт, Амштрат, но все учреждения, где мне могли бы сказать по учетным карточкам, куда они уехали, закрыты с субботы до понедельника! Узнала лишь, что их разместили в семьях, живущих в округе. Я пошла к русскому коменданту и договорилась, что в понедельник мне передадут сведения о твоих родителях по телефону в Берлин. Я была не в силах что-то еще предпринять, потому что пропуск действителен один день. К тому же у меня вечером концерт. Не могу описать в словах возвращения домой, чувство разочарования, беспомощности, гонку сквозь завесу дождя с целью наверстать время.

Мы едва поспели к концерту. Я стояла на сцене грязная, дрожащая, как никогда в жизни. В тот вечер меня отвозили домой на другой машине, и водитель обмолвился, что видел твоих родителей в доме моей матери, когда отвозил ей, как обычно, мой завтрак. Я чуть не выпала из машины. Там они и находились! С открыткой — приглашением от Мутти они проделали весь долгий путь до Берлина. Но теперь они снова попали в беду! Зарегистрировавшись в полиции, твои родители узнали, что не получат карточки. Теперь, чтобы не умереть с голоду, им предстояло отправиться в другой лагерь для перемещенных лиц. Дрожа от страха, они признались, что уж лучше умереть. По их словам, лагерная жизнь так ужасна, что они с отчаяния проделали пешком долгий путь от Чехословакии до Берлина без денег и просили лишь об одном: передать тебе, что другого выхода у них нет. Я уговорила их никуда не уходить и помчалась на свои концерты. Потом — к Гэвину. Это он ввел указ, о котором говорили твои родители. Берлин переполнен беженцами, и у американского командования нет достаточного запаса продовольствия на зиму. На следующее утро я получила для твоих родителей рабочие карточки — по ним выдается больше продуктов, чем по обычным — и квартиру! Я пока не оформила квартиру, потому что Мутти хочет сама о них позаботиться, но это можно сделать позже, если они пожелают. В два часа дня я улетела. Все о’кей?

У меня нервное истощение от увиденного, от рассказов о кошмарах, которые довелось испытать твоим родителям; боюсь, мне не удастся восстановиться, тем более, что я голодала две недели (собирала все, что подавалось на стол, в шапочку для душа и относила твоим родителям и Мутти), и вот теперь я едва держусь на ногах. К тому же и в личной жизни у меня эмоциональные потрясения.