Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Маленькая рука потянулась ко мне, тронула нашивку у меня на рукаве.

— Мне приходится ходить в форме, потому что я играю в пьесе для солдат… — я перехватила ее руку. — Это я, милая. Я люблю тебя, бабушка, я тебя всегда любила, помнишь?

Она притянула к себе мое лицо, заглянула в глаза и разрыдалась. Я обняла ее, такую маленькую, и оплакивала вместе с ней все утраченные для любви годы, свое несостоявшееся детство. Дед подошел к нам, его рука легла на мою руку, и мне показалось, что я снова маленькая девочка в небесно-голубом платье с широкой юбкой в сборку, приехавшая к ним в гости.

Я рассказала им об их сыне. Хорошие, счастливые новости, которые им и хотелось услышать, присочинила кое-что, желая порадовать стариков, наделила своего отца чертами, которые хотела бы видеть в нем. Старики же были благодарны моей чудесной матери, нахваливали ее, и я не развеяла ни одной их иллюзии. Я не могла пробыть у них долго. Они запечатлелись в моей памяти в проеме большой дубовой двери, как в рамке, состарившиеся мужчина и женщина, любившие друг друга, как в молодости, когда я увидела их впервые. Они умерли через год, зимой. Смерть разделила их всего на несколько часов. Они никогда не разлучались надолго.

В своей лучшей напускной манере «Ее дочери» я попросила у адъютанта генерала Гэвина джип и водителя, который свозил бы меня в Белзен. Стояли холода, и мы ехали быстро. Моему водителю, хоть он и был при оружии, не нравилось ехать по пустынной нацистской дороге с густыми сосновыми лесами по обе стороны. Он снижал скорость, лишь завидев контуры бомбовых воронок. Я разделяла его чувства: металлическое зимнее небо, зловещая тишина, черный лес и недавние воспоминания о том, что могли засвидетельствовать безрадостные места, куда мы направлялись, — все вызывало у меня дрожь и желание поскорей завершить дело.

Я поднялась по лестнице дома, где внизу располагался кинозал, и оказалась в уютной квартире. Моя тетушка восседала в глубоком кресле. Я наклонилась, притянула Дизель к себе и ощутила ее здоровую полноту. Глаза у нее были испуганные, но они всегда были испуганные, сколько я ее помню. И манера держаться — застенчивая и неуверенная, совсем не изменилась! Меня потрясло это удивительное постоянство. Целая и невредимая! Не труп из концлагеря, не едва дышащий дистрофик, живой скелет. И не призрак из фильма Джо. Как исказила сценарий моя мать, желая скрыть еще одну правду! И на сей раз при содействии и соучастии английских и американских военных… Я отдала тетушке свой драгоценный паек. В этом случае он был роскошью, а не средством спасения жизни. Ответила на ее обычные беглые вопросы об ее обожаемой Кошечке в желаемом контексте, отведала ее чаю и пирожков. Я все еще любила Дизель. Не ее вина, что я сердита. Она жертвой была, жертвой и осталась, но не той, предполагаемой. Я поцеловала Дизель на прощанье. Мое время вышло, надо было возвращаться.

Мы ехали быстро, было все так же холодно. В моем сердце полыхала ярость. Мне хотелось выкричать свой гнев, просить прощения у несчастных мучеников, чьи страдания, казалось, наполняли зловещий воздух. Их муки осквернила, ради собственной выгоды, чудовищной ложью та, что была со мной в самом близком родстве. «Как можно использовать предсмертную агонию людей для собственного возвеличивания и не понести никакого наказания?» — безмолвно кричала я, зная, что Дитрих все сошло с рук. Моя тетушка жила в Белзене до самой смерти. Там был ее дом.

Мать так и не изменила своей легенды. Ее сила была такова, что стоило Дитрих драматически возвестить, что она разыскала свою сестру в Белзене, как перед глазами слушателей возникали газовые камеры и души с цианистым калием, и она их не разуверяла.

На сей раз у меня было командировочное удостоверение, и я возвращалась в свою труппу. Мать жаловалась: уж если я опоздала на похороны, могла бы побыть с ней подольше, и прослезилась, расцеловав меня на прощанье. Я уехала, уверенная, что за ней заботливо ухаживает ее Абеляр. Спустя несколько недель ее письмо догнало меня где-то в Германии.

Париж, Благодарения 45

Мой ангел, после твоего отъезда я ужасно переживала и не смогла быстро собраться в обратный путь. Три славных полковника с Тихоокеанского фронта отвезли меня во Франкфурт. В шесть часов вечера я уехала на поезде в Париж. Без этих славных ребят я бы пропала, но они заботились обо мне, как о ребенке.

Оказавшись снова в своей жалкой комнатушке, я вдруг ощутила всю тяжесть утраты. Наверное, я раньше не осознавала, что моя мать умерла.

Если бы ты могла бросить свое шоу и жить со мной. Мне во многом нужен твой совет.

Через два дня после моего приезда, в пять часов утра, Жан постучал в мою дверь. «Открой мне правду, — сказал он, усаживаясь, — я готов выслушать все, как есть!» Я не собралась с духом объясниться с ним. Наверное, смелости не хватило.

Абеляр явился вчера. Он так мил, нежен и невероятно добр ко мне, не то что в Берлине, где он вынужден был скрывать свои чувства, держаться со мной вежливо и безразлично перед своими подчиненными, которые могли превратно истолковать проявление любви ко мне как любовную интрижку.

А теперь я влюбилась в него снова. Он отбывает в середине декабря — моя мечта сбылась. Большой военный парад на Пятой авеню начинается в январе. Он радуется этому, как ребенок. Десантникам выдадут новые шарфы и пилотки, и они «самыми нарядными солдатами в армии» пройдут по Пятой авеню. Это все пока конфиденциально.

Обедая с Абеляром у Корнилофф (помнишь?), я подумала о бедном Жане. Вот если бы ты была со мной, ты помогла бы мне разобраться в мыслях и чувствах.

С любовью. Ужасно тебя люблю.

Мутти

Она вложила в письмо записку от Габена.

Моя Grande,

я только что ушел от тебя. Понимаю, что потерял тебя навсегда… Знаю, что письмо глупое и смешное, ведь у тебя такое горе. Пожалуйста, прости меня. Я тоже очень опечален. Не знаю, что делать дальше. Я обидел тебя, так сильно обидел. Чувствую себя одиноким. Не знаю, что меня ждет. Впрочем, все равно! Адью. Я никогда не вернусь.

Ж.

Дитрих послала письмо отцу.

Париж, 1 декабря 1945

Папи,

я переехала в Елисейский парк. Отправила тебе мой новый адрес с пилотом, улетевшим в Америку три дня тому назад.

Гэвин улетает на Рождество домой, на большой парад. У меня неприятности. Понятия не имею, что делать. Где жить и с кем. Ты так и не ответил на мои сентябрьские письма, и я не знаю, что ты об этом думаешь.

С любовью, М.

Париж, 5 декабря 1945

Любимый Папи,

благодарение Богу, получила твое письмо. Я едва не сошла с ума.

Никогда еще я не была так одинока и растеряна. Париж без тебя с самого начала казался чужим городом, но теперь он хуже Китая. Ты все же представляешь, как я живу. Во время войны я попадала и в худшие условия, это верно. Но тогда все обстояло иначе. Начнем с того, что меня окружали молодые люди, и все смеялись над неудобствами. И к тому же там одиночества не было и в помине. А в одиночестве я теряю чувство юмора.

Похоже, мы воевали напрасно. Люди так ужасно изменились, куда только подевался великий подъем, который наполнял всех во время войны? А, может быть, гражданские его не знали? В Германии то же самое. Гитлер оставил на ней свой отпечаток. Все вокруг еще разоблачают его сторонников, но теперь с другой целью, желая извлечь для себя выгоду. Никто не занимается делом, и все очень невежливы. Особенно в отелях. Наконец с помощью Ади Холландера, у которого есть знакомые в префектуре, я получила двухместный неотапливаемый номер в «Шанз Елизе». Он очаровательный и уютный, из окон открывается вид на Елисейские поля. С помощью щедрых чаевых я добилась, что мне топят дровами камин в одной из комнат. Во второй — холод. Большинство французов отапливают свои квартиры углем, купленным на черном рынке, как и «pied a terre» [14], и кругом разъезжают щеголеватые машины.