Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Письмо, которое я вкладываю в конверт, пришло только сейчас, в воскресенье вечером. Так что все одно и то же.

Письмо, очень милое, с извинениями, было от Габена. Он просил прощения за свое поведение. Признавал, что он «невыносим» и понимает, что она от него устала. Жан чувствовал себя несчастным оттого, что по его вине Дитрих живет в Париже и несчастна.

Далее она писала отцу:

Понедельник, утро

Слава Богу, чемоданы Жана прибыли.

Я все еще жду поездки в Берлин. Обещания, обещания! Личное сообщение передать отсюда в Берлин невозможно! Из Нью-Йорка куда легче. Бюрократия здесь невероятная.

Пожалуйста, сходи в Блумингдейл и заплати за следующие четыре месяца, чтобы каждый месяц по тем же адресам высылали: кофе, оливковое масло (если это возможно), шоколад, хороший мед, рис, сгущенное молоко (если можно). Накажи продавщице менять содержимое посылок каждый месяц в зависимости от того, что она получает. Нужные продукты: жиры, мясо, шоколад, рис, кофе, сардины. Поскольку посылки идут два месяца, вели им посылать по одной посылке каждые две недели, чтобы им хватило еды на зиму.

Пожалуйста, пришли книги. У меня интеллектуальный голод.

Скоро напишу снова.

С любовью,

Мутти

Мы проработали за границей несколько месяцев, труппе предоставили отпуск, и я, получив пропуск, уехала во Францию. Ясным осенним днем я снова увидела Париж. В нем не чувствовалось напряжения страстей, как в последний раз, когда я была здесь с Ремарком, искрометности и элегантности Парижа моего детства; немного потрепанный и обносившийся, он был, пожалуй, немного смущен тем, что так хорошо сохранился после столь разрушительной войны.

Я поднялась по лестнице в отель к матери. Она ждала меня, немного напряженная, «солдат без фронта», оказавшийся не у дел. Я сняла шинель.

— Ну почему ты все еще носишь юбку? Как можно носить юбку, разъезжая в джипах под бомбежкой?

Ну как ей объяснить, что бомбежки кончились? Мать так и не привыкла к Мирному Времени: зачем же тогда развлекать войска?

Я думала, что повидаюсь с Жаном и спросила, где он.

— За городом, как всегда, обустраивает свой дом.

Стало быть, если бы не я, она бы тоже поехала с ним?

— Нет, радость моя, я ждала тебя.

Она включила плитку, чтобы вскипятить воду для кофе. На заоконном решетчатом выступе стояли банка сгущенного молока «Нестле», открытая армейская коробка с маслом.

Оглядев маленькую комнату, я вспомнила все роскошные номера в отелях, где мы жили, где лишние спальни использовались для хранения чемоданов. Тем не менее, эта спартанская обстановка больше подходила ей, нынешней.

— Ты знаешь, Жан все еще богат, но, по неведомой причине, он чувствует себя не в своей тарелке, скажем, в отеле «Ланкастер», если там и найдется свободный номер, что маловероятно. Жан любит крестьянскую жизнь, он и есть крестьянин. Теперь он вдруг испытывает чувство вины за все, почему?

Я хотела ответить, но вовремя прикусила язык. Пытаться объяснить ей, что Жан очень раним, бесполезно; защищать его — только еще больше настроишь ее против Габена; она расценит это как предательство с моей стороны.

— По крайней мере, у нас горячая вода по субботам и воскресеньям, настоящий душ, удобная кровать, и мыши не бегают по лицу, как в войну… у них ледяные лапы. Последний раз в Париже я жила в отеле «Риц». О, это было чудесно! Там был Папа…

Она помешала кофе. Я на миг задумалась: какой папа — Кеннеди или Хемингуэй? Потом сообразила, что речь идет о последнем.

— Он тоже там жил, такой красивый в куртке военного корреспондента. Увидел меня да как закричит: «Моя капуста!» и обхватил меня своими ручищами. Так радовался нашей встрече… все только глаза на нас пялили. — Голос матери погрустнел, словно ей захотелось снова перенестись в то время. — У него новая женщина, репортер, Мэри Как-ее-там. Она работает на Луса, того ужасного Луса, за которого вышла женщина, написавшая кошмарную пьесу «Женщины» — помнишь, еще Клифтон ее ругал? Она тоже жила в «Рице» Теперь она очень важная чванливая дама из Конгресса. Ну как можно писать пьесы, а потом заседать в Конгрессе? — Мать достала банку со сгущенным молоком. — В «Рице» мне дали двуспальную кровать, чудесную кровать, но я отдала ее Папе и Мэри: я же была одна. — Мать снова вздохнула. — Однажды ночью Папа с Мэри крупно поссорились. Он был пьян и его дружок тоже, и Папа ни с того ни с сего прострелил бачок в туалете. Не спрашивай, почему. Она обозлилась, кричала на него, осыпала бранью, и он ее ударил. И знаешь, что сделала Мэри? Дала ему сдачи! Невероятно, правда? И тогда Папа огорчился, как маленький мальчик. Я сидела на биде, а он брился и рассказывал, что он «загубил ее туалет», а потом попросил меня поговорить с Мэри. Доченька, умоляет, поговори с мисс Мэри. Ты знаешь, как это делается. Такой выдающийся человек, а в руках женщины — воск. Поразительно! Папа хочет жениться на ней, а она имеет наглость требовать, чтобы он сначала научился прилично вести себя! Я ей говорю: «Ну, положим, он выстрелил в бачок. Ну и что? Он — Хемингуэй!» Но этой женщине, видишь ли, нужен слив, а вода, конечно, хлещет из дыр, как итальянский фонтан, и она тычет туда пальцем и спрашивает: «Видите?» А я ей: «Но он же любит вас! Он — великий человек! Что вам еще нужно?» Вот так и всегда с женщинами — умишко у них маленький, не соображают. Я вернулась к Папе и говорю, что «мисс Мэри» прощает его. Мы выпили шотландского, поговорили по душам — о войне, о том, что делали, что видели, о людской трагедии, о храбрости… Это было чудесно! Потом он ушел к ней, наверх, туда, где теперь стояла моя кровать. — Мать снова поскучнела, потом закурила сигарету, как настоящий солдат. — Представляешь, я видела Жан Пьера Омона. Мы встретились на минном поле. Нам предстояло его перейти: джип стоял на другой стороне. Ты же знаешь, что Жан Пьер всегда изображает «идеального» джентльмена, так вот он отступает в сторону и говорит: «Прошу вас, Марлен» Потом вдруг вспоминает, где мы находимся, и кричит: «Нет, нет, Марлен, позвольте я пойду вперед!» А я ему в ответ: «Нет, нет, Жан Пьер, — я!» И так, все время препираясь, мы перешли минное поле, не задев ни единой мины. До чего же это было забавно! — Мать принялась нарезать салями. — Я припасла хлеб для тебя, не довоенный, конечно, из дрожжевого теста, хорошо пропеченный, но какой-никакой хлеб! Консьерж стоял за ним в очереди. Когда он наконец вернулся, он был очень горд, что смог услужить мне и принес хлеб для моей дочери. — Мать улыбнулась. — Помнишь тот вечер, когда Папи заказал свой борщ и очень рассердился, что к нему не подали его любимый черный хлеб?.. Другой мир! Мы беспокоились, подадут ли нужный хлеб, и я придумала вместительные вечерние сумочки и приносила хлеб с собой.

Мы пили кофе с молоком, макая в него драгоценный хлеб.

— О, да я еще не показала тебе мой «талисман на счастье»!

Мать вскочила, быстро отыскала его и протянула мне. На вид «талисман» смахивал на рулон туалетной бумаги. Мать бережно раскрутила его. Это были бумажные деньги, склеенные скотчем конец к концу, а на них росписи, пожелания, фамилии солдат. Одних она знала лично, перед другими выступала с концертами, третьих любила, провожала в бой.

— Посмотри, вот это русские деньги. Мне их вручили, когда мы повстречали русскую войсковую часть, — чудесные крестьянские лица, суровые и сильные!.. А это английские банкноты, у меня их много. Замечательные мальчики, всегда такие вежливые… и все-таки доллары, подаренные нашими ребятами, я ценю больше всего. Когда я встретила во Франции Ирвинга Берлина, мы сравнили наши «талисманы на счастье». Конечно, мой оказался намного длинней. Берлину, «знаменитому армейскому песеннику», это вовсе не понравилось!

Я поинтересовалась, когда она получит пропуск в Берлин для встречи с бабушкой.