Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Ой! Ой! Ой! У меня сплошные неприятности. Я бы хотела остаться в армии — там все ясно и просто.

А знаешь, Гэвин мог бы стать Абеляром!

С любовью, Мутти

Конечно, моя мать обожала легенду об Элоизе и ее неумирающей любви к Абеляру.

11 октября генерал Гэвин прислал Дитрих письмо из Парижа, подписавшись: «Твой Джимми». Некоторые вдовы очень пекутся о своих дорогих усопших, особенно, если речь идет об их письмах к другим женщинам, поэтому, даю возможность самим читателям представить, как выглядели любовные излияния генерала. Не вините меня — вините законы наследования авторского права.

Все это время моя мать продолжала жить с Габеном, убеждая его, по мере необходимости, в своей «настоящей» любви; без особого энтузиазма снималась в неинтересном для нее французском фильме, всей душой стремясь к организованной жизни в армии, под могущественной опекой сострадательных генералов.

Папиляйн,

как бы мне хотелось, чтобы ты оказался здесь и рассудил, права ли я, полагая, что не смогу дальше вести такую жизнь, как сейчас У Жана нет друзей, кроме спортсменов и тех, кто работает на него. У меня нет пищи для ума. Будь ты рядом, мне бы никто другой и не понадобился… Когда ты собираешься приехать?

Я живу в маленьком отеле, очень стесненно, без прислуги. Сама стираю, глажу, шью, потому что не зарабатываю на жизнь.

Голливуд — вполне приличное заведение по сравнению со здешними деятелями кино. Еврейские продюсеры еще не вернулись, а «гои» [13] понятия не имеют, как снимать хорошие фильмы и как обращаться с артистами.

Наверное, я слишком прониклась армейским духом. Ожидают, что Хемингуэй приедет на Нюрнбергский процесс. Надеюсь, что проведу с ним какое-то время.

Как ты думаешь, что мне делать? Абеляр прилетает сегодня повидаться со мной. Отношения у нас довольно серьезные. Он замечательный человек. Вчера он мне написал, что едет в Англию поблагодарить жителей деревень, где его ребята проходили боевую подготовку перед вторжением в Нормандию. Как мило, правда? Он очень беспокоится о войсках, дислоцированных в Берлине, полагает, что группировка в тридцать шесть тысяч солдат — потенциальная бомба, и хочет остаться на своем посту, пока не передаст дела английскому генералу. Гэвин лично переговорит с командующим 78-й дивизией, когда тот возьмет на себя командование американской оккупационной зоной в Берлине, и попросит его позаботиться о твоих родителях Командование обращается в Министерство обороны с ходатайством о награждении меня орденом Почетного Легиона.

Слава Богу, что могу работать для армии, иначе я сошла бы с ума.

Я все еще живу в отеле «Кларидж» и надеюсь с помощью американского посольства или французских властей подыскать себе другое жилище. Вот почему я немного воспряла духом. Жан навсегда подорвал мою нервную систему, когда я вернулась из Америки. Но если есть хоть какая-то надежда, на душе легче. «Он» приезжает в Париж во вторник на один день. Я называла его Абеляром в последнем письме, ты понимаешь, кого я имею в виду? 82-ую. Его имя напоминает имя Жана. Он тоже утверждает, что любит меня!

Габен писал ей:

Я знаю, что ты влюблена, но ты не знаешь, как сильно я страдаю.

Шестого ноября мать Дитрих умерла во сне. По военным каналам мать передала мне сообщение о смерти бабушки в Штутгарте. Я немедленно подала прошение об отпуске: мне предстояло проехать триста миль до Берлина. Я думала, что нужна матери и должна быть с ней рядом на похоронах бабушки.

Поскольку все спектакли Объединенной службы (ОСО) ставились, исходя из Права Справедливости, мне отказали в отпуске. Когда менеджер компании заявил: «Вы не можете уехать! Спектакль отменить нельзя», я получила единственный в своей жизни шанс.

— А почему бы и нет? — ответила я и уехала.

У меня не было ни командировочного удостоверения, ни пропуска на передвижение из города в город — очень серьезное правонарушение в оккупированной Германии зимой 1945 года, но я твердо решила добраться до Берлина и присутствовать на похоронах бабушки. Когда наконец поздно вечером я добралась до Берлина, я узнала, что опоздала на несколько часов. Я спросила у адъютанта генерала Гэвина, где находится мисс Дитрих, и сразу поняла, что он хочет уйти от ответа. Вдруг меня осенило: у матери уже есть утешитель, и мой драматический порыв прийти ей на помощь оказался ненужным. Тогда я попросила смущенного полковника определить меня на ночлег. Он сразу выполнил мою просьбу и, отдавая распоряжения, с нарочитым сочувствием в голосе повторил, что единственной причиной, по которой он тотчас не препроводил меня к моей дражайшей матери, был приказ «не беспокоить мисс Дитрих» в этот вечер. Я заверила его, что не собираюсь требовать свидания с матерью и отлично понимаю «ситуацию». У полковника будто камень с души свалился. Браво отсалютовав, он удалился, выполнив свою функцию сторожевого пса. Укладываясь спать, я решила: уж коли я, нарушив Право Справедливости, устав профсоюза и законы передвижения в оккупированной зоне, попала в Берлин, надо, по крайней мере, навестить дедушку с бабушкой. Более того, если удастся заполучить джип и водителя, хорошо бы повидаться и с тетушкой Лизель в Белзене. Почему бывшая жительница Берлина все еще живет в таком месте, не укладывалось у меня в голове.

Мать не объявилась и холодным зимним утром, и я отправилась в город. От него осталась лишь оболочка, уродливая, покрытая рубцами, заполненная людьми, с побитым видом бродившими среди развалин. Они низко опускали голову, чтобы скрыть ненависть, горевшую в глазах. Повсюду женщины расчищали завалы, аккуратно складывая кирпич, наводя порядок в хаосе разрухи. Мне часто доводилось видеть нечто подобное в Италии. Но там беспорядочно расчищали дороги, а в Германии складывалось отчетливое впечатление, что каждый кирпич сберегается на будущее, чтобы построить новый рейх.

Я выделялась из толпы своей американской военной формой, прохожие бормотали мне вслед на берлинском сленге, не догадываясь, что я их понимаю. Некоторые, проходя мимо, низко кланялись моей форме, стараясь придать правдоподобие маске почтительности. Совершенно очевидно, что русский солдат, всегда с винтовкой, внушал им страх и заслуженное почтение, а американского, всегда готового угостить их шоколадкой «Херши», они не удостаивали и презрения.

Я, в нарушение приказа, поменяла на черном рынке у Бранденбургских ворот американские армейские сигареты на куски свежего мяса, спиртное — на драгоценную морковь, лук и целую буханку настоящего немецкого хлеба. К тому времени, когда я подошла к квартире, где жили дедушка и бабушка, в моем вещевом мешке имелось все необходимое для роскошного жаркого. Бабушка осторожно приоткрыла дверь. Какая она стала маленькая! Увидев военную форму, отпрянула, широко открыв глаза.

— Это я… бабушка, это я, Хайдеде, ну посмотри! Это я, дочка Руди, — тихо говорила я, опасаясь испугать старушку.

Она смотрела на меня, вцепившись в ручку двери. Волосы у нее были совсем седые.

— Бабушка, можно мне войти? Я принесла свежие овощи и мясо.

Дверь открылась пошире, и я вошла в темный коридор. Там пахло мебельным воском. Мне с детства запомнился его характерный запах: покойная бабушка учила меня когда-то, как правильно полировать им мебель.

— Роза, кто там у двери?

Подошел, прихрамывая, дед. Он уже не казался мне высоким и сильным — старый, согбенный, неопределенного возраста старик.

— Кто вы? Что вам надо в этом доме? — проворчал он.

— Говорит, что она дочь Руди, — прошептала бабушка.

— Я его дочь, дедушка! Я и есть дочь Руди! Видишь, я принесла вам свежие овощи, еду, все, что смогла достать, — тараторила я, не зная, чем еще заслужить их доверие.