Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Наконец я вернулась в Нью-Йорк, до премьеры на Бродвее. Уложив Тами в постель, я отправилась на Сорок пятую улицу и остановилась против театра Мартина Бека. Внутри было темно, надпись на транспаранте еще не закончена, но огромная фотореклама Бэнкхед и ее партнера Дональда Кука уже установлена на колоннах снаружи. А рядом с ними и мое изображение в восемь футов, будто и я — звезда. Ни роль, ни мой талант не оправдывали такого внимания к моей персоне. Похоже, слова «дочь Дитрих» оказывали на бродвейскую публику такое же гипнотическое воздействие в 1945 году, как на поклонников Дитрих в 1931. Увидев огромную афишу, я с беспокойством подумала, что первая проба, которой я так гордилась, прошла успешно вовсе не из-за моих актерских способностей! Псевдоним, взятый для укрытия, ничего не изменил. Обозреватели доброжелательно писали о подающей надежды Марии Мэнтон, дочери Марлен Дитрих.

В апреле президент Рузвельт умер в начале своего четвертого президентского срока. В Нью-Йорке мы замерли, потрясенные, когда перед спектаклем Таллула сообщила зрителям печальное известие. Для меня Рузвельт был Президент, единственный из всех, кого я знала, похожий на отца, всегда готового прийти на помощь, и я оплакивала его, как отца.

Гитлер покончил с собой в своем бункере в конце апреля, но люди поверили в это сообщение лишь через неделю, когда мы все посходили с ума, празднуя День Победы. Мне так хотелось, чтобы Рузвельт пожил немного дольше и увидел конец войны в Европе. Теперь люди, сражавшиеся там и пережившие ужасную трагедию, ждали, когда их отправят на пароходах не домой, но на другой театр военных действий на Тихом океане, где еще продолжалась война.

Когда спектакль сошел, я обратилась в Объединенную службу культурно-бытового обслуживания войск (ОСО) с намерением получить роль в одном из многочисленных спектаклей, которыми развлекали оккупационные войска и солдат, ждущих отправки на Тихий океан. Мать писала, что она снова в Париже, и я так и не узнала, куда подевалась ее бедная труппа; сама она об этом и словом не обмолвилась, озабоченная тем, чтобы уезжающие в командировку в Берлин захватили с собой посылки с едой для ее матери. Почти всегда офицеры, выполнявшие эту благотворительную акцию, везли и посылки, и кое-что впридачу.

— Это самое малое, что мы можем сделать для нашей храброй Марлен, — обычно говорили они.

Мать, сознавая, что ее сопроводительное письмо, написанное от руки, будет читать цензор, писала по-английски, в американском стиле.

28 июня 1945

Надеюсь, посылка дойдет до тебя благополучно.

Я делаю все возможное, чтобы приехать и повидаться с тобой или вызвать тебя к себе, если хочешь.

Беспокоюсь за тебя и посылаю письма со всеми, кто едет в твои края.

Прошу тебя, держись молодцом, пока я приеду. Я сейчас в Париже. Мария и Руди в Нью-Йорке, но Мария скоро приедет сюда выступать перед солдатами и, возможно, потом к тебе заедет.

Молюсь, чтобы увидеть тебя поскорее. Пока посылаю к тебе всех своих друзей, едущих туда, где ты находишься.

С любовью

Да будет на тебе всегда благословение Божие.

Твоя дочь, Марлен

13 июля 1945 года Дитрих и ее верную труппу откомандировали в Штаты. Ее знаменитый сценарий начинается с их печального возвращения в дождливую ночь, когда никто не встретил их в аэропорту «Ла Гардиа», потому что Служба безопасности запретила сообщение об их прилете. Личное оружие, которое дарили Дитрих обожавшие ее солдаты и генералы, с ее слов, конфисковали на таможне. У аэропорта мрачный таксист даже не хотел открыть им дверцу своей машины. Вероятно, их военная форма не произвела на него особого впечатления: он привык к возвращающимся Джи-Ай, у которых не было долларов, чтобы с ним расплатиться. У соратников Дитрих имелись лишь французские франки. Привыкнув к армейской жизни, актеры позабыли, что граждане платят за проезд.

Дитрих спросила шофера, знает ли он ее, и шофер подтвердил: знает. Она пообещала ему самые большие в жизни чаевые, если он доставит их в отель «Сент-Регис». В отеле она обналичила чек на сто долларов, щедро заплатила таксисту, а остальные деньги раздала членам своей труппы, чтобы они могли добраться домой. Мать живописала, как они стояли в коридоре отеля, и никто не хотел возвращаться в когда-то знакомое и «такое чуждое теперь гражданское общество». Дитрих повела их всех наверх, в свой номер, где они приняли душ, поели, побеседовали. Очевидно, любимые не ждали никого из актеров. Эта история имела продолжение.

— Я позвонила своему агенту Фельдману в Голливуд, и знаешь, что он сказал? «Чеков больше не подписывай, банк их не примет к оплате». Да ты с ума сошел, говорю. «Отнюдь нет», отвечает. Я слишком долго была на войне и не снималась. Я оказалась банкротом. И тогда я попросила: «Найди для меня роль в фильме». И он ответил, что это будет непросто: я слишком долго не показывалась на экране.

Так раз и навсегда утвердился сюжет о великой жертве, принесенной Дитрих во имя победы над фашизмом, и на его основе изумруды были проданы вторично. Потом она сообщила отцу, что переезжает к нам утром, так будет дешевле, и что она созвонилась с Ремарком, и мы все идем вечером в «Сторк-клуб» — праздновать «возвращение солдата».

В июльскую жару в Нью-Йорке шли репетиции нашей гастрольной пьесы «Первая полоса» в грязных комнатах танцевальной студии на Сорок шестой улице. Когда репетиции закончились, мы сделали прививки, получили театральные костюмы, проездные документы, чеки на покупку формы. Поскольку я играла шлюху, мне не составило труда подобрать костюм — я просто скопировала наряд своей давнишней гувернантки и гляделась в нем весьма убедительно. Получила я и свою тяжеловесную военную форму — солдатские башмаки, галстуки, рубашки, плащ-палатку, перчатки на подкладке, шерстяную пилотку защитного цвета и теперь недоумевала: почему в августовскую жару мы должны ехать на пароходе в длинных брюках?

Мать, готовя меня к войне, провела со мной конфиденциальную беседу.

— О, ребята там чудесные. Они готовы подарить все — люгеры, маузеры, трофейные нацистские кортики — места не хватит, чтобы уместить все подарки. — Мать дотошно проверила содержимое уже упакованного вещевого мешка — мыло, зубная щетка, паста, шапочка для душа, шампунь, косметика, полотенце. — А где твоя спринцовка?

— Я…

— А где твои противозачаточные резиновые колпачки?

— У меня их нет… Я не думаю, что я…

Мать схватила меня за плечи, затолкнула в лифт, потом в такси, потом в приемную гинеколога. Через час я вышла с упаковкой полдюжины резиновых колпачков, которые моя мать считала «величайшим изобретением после компактной пудры».

— И ты воображаешь, что можно ехать на фронт развлекать солдат без такого набора? Мало ли что случится, как сказала вдова.

Мать уехала в Голливуд до моего отплытия. Она поплакала, обещала, что мы встретимся, неизвестно где, неизвестно когда, но обязательно встретимся. Все это было очень знакомо по лирическим стихам.

Моя труппа прибыла в Патрик Генри, штат Мэриленд. Некоторое время мы находились в этом большом тренировочном лагере, выжидая отправки. Я все время нервничала. Множество мужчин с плотно сжатыми челюстями, очень светлыми волосами и надписью «ВП» (военнопленный) на куртках, беспрерывно мели и без того вылизанные плацы. К моему ужасу, один из них однажды обернулся и заорал:

— О, да это маленькая Хайдеде, малышка нашей Марлен!

Пароход «Виктория» вошел в порт Неаполя, потом грузовики доставили труппу, игравшую спектакль «Передняя полоса» для расквартирования в Кассерту. Там нам выдали летнюю форму, сложенную штабелями, как огромный нескладный сэндвич. Я снова подивилась, как удавалось моей матери в разгар войны щеголять в хорошо сшитой форме. Аллен Джонс и его оперетта находились в Кассерте по пути домой. Мы обменялись новостями, получили карточки для гарнизонного магазина, прослушали лекцию об опасности заражения венерическими болезнями и средствах профилактики, сопровождавшуюся показом цветных слайдов и профилактическим показом. Теперь мы были готовы к выступлению.