Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

водил мизансцены. Ты сидел в зале, наблюдая из перво-

го ряда. Тебе совершенно не надо было там

присутствовать, но разве ты мог оставаться в стороне!

В какой-то момент ты не выдерживал, выпрыгивал

на сцену, что-то говорил одному студенту, усаживал на

стул другого, ставил спиной третьего — и на сцене всё

мгновенно оживало. Студенты прекрасно понимали, чьи в лесу шишки, — слушали тебя, открыв рот. В эти

моменты я отчетливо видела, что в тебе погиб

театральный режиссер, который тонко и точно

чувствует актеров, пространство, текст, зрителя.

И вспоминала театр “На подоконнике”, к которому

когда-то так пренебрежительно отнеслась.

На премьере “Бидермана...” ты страшно волновался, как будто это было твое детище. Но кланяться выходил, конечно, Клаус. Мы много времени проводили с ним

и с Ингрид. Они приглашали нас на барбекю, возили

в университет Энн-Арбора, в джазовый клуб, в бар,

на балет, в арт-музей Толедо. Там я остановилась как

вкопанная около “Женщины с вороной” Пикассо —

никак не могла поверить, что такая грандиозная работа

висит в такой глуши. А ты говорил:

— Ох, Иванчик, здесь в каждом городском музее

таких шедевров — как грязи!

Там ты меня сфотографировал рядом с “Беатриче”

Россетти и говорил, что я похожа на прерафаэлитскую

190

музу Элизабет Сиддал. Эта фотография у меня есть —

ничуть не похожа!

Я прилежно работала в библиотеке, штудировала

литературу о танце модерн и об Айседоре Дункан.

Меня изумили принтеры: всё необходимое можно

было распечатать — так удобно!

Жилось нам в Америке легко. Ты вообще был

на удивление легким в быту. Сейчас меня раздражает

любая пылинка, недомытая чашка или брошенные

не в том месте бумаги. Тогда я на это не обращала

внимания. Я даже не помню, было ли у нас чисто, кто мыл полы, кто и как пылесосил. Наверное, ты

незаметно брал на себя домашние заботы. Было ли

в нашем американском домишке тихо, шумели ли

машины за окном, слышали ли мы соседей? Не помню.

Помню только, как мы сидели ночью в маленьком

садике и говорили, говорили. Павел Лунгин, мой

черногорский сосед, недавно сказал, что быт для его

родителей был средством добывания радости из жизни.

А мы быта просто не замечали.

Мой Сережа на быт реагирует болезненно.

Мечется, задыхаясь, как огромный зверь, по моей

парижской квартире, распахивает окна. Потом

вскакивает и закрывает их, потому что с улицы несется

гул туристов, бродящих вокруг Эйфелевой башни.

Распахивает снова — душно! Опять захлопывает —

сквозняк!

Телевизор висит слишком низко, книжные

полки — слишком высоко. Колонки слишком слабые, провода подключены через задницу. Мебель

минималистская и безликая. Дверь холодильника

открывается не в ту сторону, таблетки для посудо-

мойки выбраны неправильно, заварочный чайник

191

неудобный, чайные чашки маленькие. Ему необходим

свой угол, куда можно забиться, иначе он чувствует

себя неприкаянным.

— Обними меня, — повторяет он как заклина-

ние. — Мне так спокойно, когда ты меня обнимаешь.

Сережа наивно полагает, что проблемы — снару-

жи, а значит, их можно разрешить. Ничего подобно-

го — они у него внутри. И никуда от себя он не

убежит, сколько бы ни метался из комнаты в комнату, из города в город, из страны в страну, преследуемый

собственными демонами.

— Мам, он слишком сложный для простого

парня, — сказала моя проницательная дочь.

В этом смысле ты был человеком трезвым. Твои

демоны были повыше рангом. Ты знал, что живут они

не в телевизоре и не в холодильнике, не в Америке

и не в России, а в твоей душе. Вот почему тебе так

мало надо было в бытовом смысле — ничто вокруг

тебя не раздражало. Иногда ты шутливо говорил

(много позже, читая детям Драгунского, я поняла, что это цитата из “Денискиных рассказов”):

— Иванчик, когда мы будем жить просторнее... —

И добавлял что-нибудь забавное. Но простора нам

хватало. Иррациональных депрессий, которым

подвержен мой Сережа, у тебя не было. Ариадна Эфрон

писала про свою мать: “Признававшая только

экспрессии, никаких депрессий Марина не понима-

ла”, — так можно сказать и про тебя. Ты с удовольст-

вием обустраивал дом — везде, где бы мы ни жили.

Но глубокой потребности в этом у тебя не было.

И если ты не спал до трех часов ночи, то не потому, что тебе мешали духота или уличный шум, а потому, что ты работал. Или говорил со мной.

А может быть, покуривая самокрутки с “Голуазом”, ты просто болтал со своими демонами.

55.

8

193

сентября 2013

Я летела в Нью-Йорк. Из Боулинг-Грина мы улетали

на разных самолетах — тебе билет покупал фулбрай-

товский фонд, мне — ты. Прилететь в JFK мы должны

были с разницей в час. Тебя встречал в Нью-Йорке

Миша Брашинский. А потом вы оба встречали меня.

Мишка был тебе больше чем друг. Он был парт-

нер, равный тебе и в страсти к кино, и в знаниях о нем.

Это было родство: не случайно вы называли друг друга

братками, браточками. У тебя было для него много

ласковых имен — Харитоша, Харитоныч, Шнобелёчек, Инфантилыч. К тому же у вас обоих было блестящее

чувство юмора, только у него — более едкое, более

злое, более циничное.

Вы встретились, когда Мишка поступил в аспи-

рантуру. Жадно, как оголодавшие вампиры, вы набро-

сились друг на друга, общались денно и нощно. Это

время я не застала, но хорошо представляю, как ты был

счастлив обрести конгениального собеседника. Вскоре

Мишка по исследовательской программе уехал

в Новый Орлеан и там женился на юной американке

по имени Элисон. Ты разглядывал цветные кодаковские

фотографии со свадьбы и говорил, что Брашинский

на них похож на брачного афериста.

Его отъезд ты пережил как серьезную утрату, но

ваша связь не прервалась. Иногда он звонил — как бы

дорого это ни стоило. Говорили вы по большей части

о кино — кто что посмотрел, кто что прочитал, кто что

хотел бы снимать. А еще вы переписывались — тоже

всё больше о кино. Причем письма писали настоя-

щие — от руки, отправляли их по почте, неделями

ждали ответа. Часть этой переписки у меня сохрани-

194

лась (Мишка собирался ее опубликовать, но что-то

не сложилось).

Перед встречей с Брашинским я очень волнова-

лась. Он был на год старше меня, считался самым

одаренным студентом театроведческого факультета, занимался Мейерхольдом, его курсовые работы

печатались в журналах и отправлялись на конкурсы.

Он чем-то напоминал молодого Пушкина: был кудрявым, пылким, влюбчивым, дружил с высокой, коротко стри-

женной Аней Ивановой — уверенной в себе красави-

цей в тяжелых ботинках. В итоге он на ней женился.

Ты всегда это предсказывал, он ведь ее снимал в своем

любительском фильме по рассказу Кортасара —

а значит, она была его девчонкой с причала.

Мишка умел одеваться с небрежной элегантно-

стью — в богемные вещи на два размера больше.

Он всегда на равных разговаривал с самыми умными

профессорами. Когда встал вопрос о моей аспиран-

туре, одна из преподавательниц, вздохнув, сказала:

— Даже не знаю, с вашей фамилией... Но мы

посмотрим, как решится вопрос с Мишей Брашинским.

Если его примут, то и вас могут взять. Времена

меняются.

Времена действительно менялись — приняли сна-

чала Мишку с его пятым пунктом, а через год и меня —

с моей еврейской фамилией. Когда я стала Добро-

творской, ты шутил:

— Теперь можешь выдавать себя за члена общества

“Память”, там у них у всех такие фамилии —