Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

хлынули слезы. Моя подруга театроведка Таня Ткач

и шведская коллега Даниэла, подхватив меня под руки,

вывели из зала. Кто-то вызвал скорую. Я уже знала, что

всё кончено, — я отчетливо ощутила, как из меня

выскользнул крохотный склизкий комочек. Наш

первый ребенок, наш Иванчик.

Меня отвезли в стокгольмскую больницу —

просторную, чистую и по советским понятиям —

роскошную. Я была в истерике, рыдала

не останавливаясь. Рядом со мной рыдала Таня — она

134

умела сочувствовать. Мне в голову даже не приходила

мысль тебе позвонить — а как? Мобильных телефонов

не было. И не было привычки делиться всем в режиме

реального времени. Новостей надо было ждать —

и хороших, и ужасных.

Ко мне пришел врач, красивый брюнет, похожий

на латышского актера Ивара Калныньша. Его красота, его ровный голос, тонкое обручальное кольцо на

пальце меня немного успокоили. Он осмотрел меня

и сказал, что винить себя не нужно — в любом случае

зародыш бы погиб. Природа сама избавилась от

дефектного плода, и я бы его всё равно не уберегла.

Я кивала, но про себя думала: “Откуда он-то знает?

Ведь ребенок из меня уже выскользнул, там ничего нет”.

Мне сделали операцию (в наших больницах это

мерзко называли чисткой, или выскабливанием). На-

утро, опустошенная, я проснулась в большой светлой

палате, где лежали еще несколько человек. Меня пора-

зило, как молодая санитарка долго, почти час, аккурат-

но расчесывала седые волосы старушке на соседней

кровати и живо болтала с ней, как с близкой подругой.

Вскоре ко мне пришли Таня с Даниэлой, сказали, что нам надо быстро уйти из больницы, пока

не заставили платить. Платить было нечем, театральный

институт не оформил страховку, а подобная операция

стоит кучу денег. Я быстро оделась, мы сбежали по

задней лестнице, вскочили в машину Даниэлы и по-

ехали к ней домой. Наивные, мы были уверены, что

избежали расплаты. Но при регистрации меня внесли

во все базы данных — имя, паспорт, адрес. В течение

многих лет мне приходили счета из Швеции — при-

чем сумма росла и росла. Долгие годы я боялась ехать

в Стокгольм — вдруг я там внесена в какой-то страш-

135

ный список неплательщиков и меня арестуют прямо

на границе?

Ты встречал меня в пулковском аэропорту —

такой легкий, светлый, счастливый. Я не сказала сразу, но ты что-то почувствовал и, когда мы сели в автобус

(брать такси для нас было дорого), спросил:

— Что?

Я сказала что. Уже не помню, какими словами.

Твое лицо потемнело. Оставшуюся часть пути ты боль-

но сжимал мою руку. Я смотрела сухими глазами

в окно. Дома мы успокаивали друг друга, говорили, что

всё будет хорошо. Просто потому, что по-другому

быть не может. Повторяли мои любимые брехтовские

строчки:

Плохой конец заранее отброшен.

Он должен, должен, должен быть хорошим!

Где-то через полгода я снова потеряла ребенка —

на четвертой или пятой неделе. Это случилось дома, на 2-й Советской, кровь выходила из меня какими-то

сгустками, похожими на куски сырой печени. “Чистка”

не понадобилась, из меня вышло всё — вся кровь, все

жизненные соки, всё, что должно было стать малень-

ким Иванчиком или маленькой Иванной.

В третий раз, спустя еще несколько месяцев, будучи

на восьмой неделе беременности, я опять обнаружила

капельки крови — начала “кровить”, как говорили

тогда гинекологи. Меня отвезли в больницу. Доктор, руками ощупавший мою матку (узи на дорогой аппара-

туре тогда делали редко), сказал:

— Четыре недели.

Я возразила:

136

— Восемь.

Он мрачно констатировал:

— Значит, замершая. Будем оперировать.

Я никогда не слышала этого словосочетания —

“замершая беременность”: в нем было что-то жуткое

и даже завораживающее. Сердце зародыша перестало

биться еще на четвертой неделе. Оказывается, я ходила

целый месяц, не догадываясь, что ношу мертвый плод.

Мне казалось, что я и сама мертва. Но из меня текла

кровь, текли слезы — значит, я была еще жива. В мою

большую палату с грязно-розовыми стенами, где

лежали еще шестеро женщин, тебя не пускали.

Ты передал мне душераздирающую записку, я вышла

к тебе на площадку у лифта. Ты, всегда так легко

находящий слова, был растерян и беспомощен.

Я почти никогда не видела у тебя слез. Но в тот момент

ты плакал — пусть и без слез.

Полгода спустя, когда ты был в Америке, я ходила

к Бугакову — гинекологу, которого считали кудесником

и у которого рожали самые безнадежные женщины

(чуть не написала “от которого рожали” — ко всему

прочему он был еще и усатым красавцем). Бугаков был

уверен, что у меня всё в полном порядке. Ребенка

я потеряла дома — неделе на шестой, корчась на диване

в полном одиночестве. Позвонила Бугакову —

от соседей, телефона у нас в квартире на Васильевском

острове не было. Тот велел собрать и принести всё, что

из меня вышло. Я покорно собрала какую-то желто-

кровавую слизь, завернула в пищевую фольгу и на

следующий день пришла к нему на прием. Он осмо-

трел меня, изучил желеобразный комочек, похожий

на кусочек лягушачьей икры. Сказал, что операция

не нужна, организм аккуратно выбросил все. Предло-

137

жил пить в течение трех месяцев противозачаточные

таблетки — гормональный фон выровняется и будет

легче забеременеть. Я обреченно согласилась, терять

мне было нечего.

Ты так ничего и не узнал про этот последний, четвертый выкидыш — я решила тебя пощадить.

Да и что ты мог сделать? Таблетки не помогли —

больше мне забеременеть от тебя не удалось. Внутри

как будто что-то захлопнулось. Мы еще как-то трепы-

хались, ты проверялся, сдавал сперму и какие-то ана-

лизы, никаких отклонений не нашли. Ты смешно

описывал кошмарный гестаповский опыт с катетером, который засовывали тебе в член. Врач сказал: “Моло-

дой человек, будет очень больно, зато потом вы испы-

таете потрясающее чувство полета и парения”. Еще не

раз ты вспомнил это чувство — полета и парения, ведь

ты умел из любой гадости высекать веселые искры.

Не случайно мы с тобой так полюбили словечко

“искрометный”, которое я потом подарила половине

Москвы.

Недавно Таня Москвина сказала мне:

— Добротворский не мог иметь детей, у него

была какая-то патология. У всех его женщин были

выкидыши. Потом все благополучно рожали от других.

Действительно, я забеременела и родила мальчика

и девочку — от другого. Катя, твоя первая жена, родила

двоих. Инна — твоя последняя девушка — троих.

Для каждой из нас ты был и остался главным мужчиной

в жизни. Этот саморазрушительный вектор, которому

ты следовал, уничтожал всё, что могло тебя здесь удер-

жать. Что было бы, если бы у меня родился ребенок?

Что бы это изменило? Всё? Или ничего?

Ты потерял свою девчонку. Ты не снял свое кино.

Ты не родил ребенка. Ты всегда сидел в первом ряду.

Между тобой и экраном не было границы. Ты шагнул

за экран — как Орфей Жана Кокто шагнул в зеркало.

Хочется верить, что смерть явилась тебе такой же

прекрасной, как Мария Казарес. На ее закрытых

веках — нарисованные глаза — потусторонний взгляд

смерти. Смерть оказалась единственной женщиной, способной любить.

Ты увидел смерть за работой.

39.

4

139

июля 2013

Иванчик, ты всегда делал за меня черную работу. Ездил

на дальнюю станцию метро, чтобы передать грубо

отпечатанные страницы моей диссертации профессио-

нальной машинистке — нужно было сделать три

экземпляра на пишущей машинке, ни в коем случае не