Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже
Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже читать книгу онлайн
Они считались самой красивой парой богемного Петербурга начала девяностых - кинокритик и сценарист Сергей Добротворский и его юная жена Карина. Но счастливая романтическая история обернулась жестким триллером. Она сбежала в другой город, в другую жизнь, в другую любовь. А он остался в Петербурге и умер вскоре после развода. В автобиографической книге КТО-НИБУДЬ ВИДЕЛ МОЮ ДЕВЧОНКУ? 100 ПИСЕМ К СЕРЕЖЕ Карина Добротворская обращается к адресату, которого давно нет в живых, пытается договорить то, что еще ни разу не было сказано. Хотя книга написана в эпистолярном жанре, ее легко представить в виде захватывающего киноромана из жизни двух петербургских интеллектуалов, где в каждом кадре присутствует время.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
и как извлечь из него наслаждение. Так что девственно-
сти меня в каком-то смысле лишило кино.
С появлением видеомагнитофона наша жизнь изме-
нилась и на долгое время обрела железный режим. Пода-
вленные твоим авторитетом, Дунаевский и Генералов
кротко позволяли нам брать всё, что мы хотим. Утром мы
вставали довольно рано, долго завтракали, потому что
никак не могли перестать болтать, потом оба садились
писать: ты — статьи, я — диссертацию об Айседоре
Дункан. Я делала в день страницы четыре на красной
югославской машинке — не слишком много, но доста-
точно, чтобы с чистой совестью сесть смотреть кино.
Смотрели всё подряд — от немецкого экспрессионизма
двадцатых до американских боевиков восьмидесятых.
Ты наконец смог увидеть всё, о чем раньше только
читал. Кино окончательно заполонило нашу жизнь.
Ты завел специальную картотеку и на аккуратных
белых карточках записывал информацию и заметки
о фильмах, которые смотрел, рисовал раскадровки.
Помню роскошную карточку, сделанную после того, как в Доме кино мы увидели “Унесенных ветром”, помню твои рисунки пожара и флага. Помню карточку
с “Модерато кантабиле” Брука. Я смотрела фильмы
отчасти твоими глазами, тем более что ты мог
рассказать о каждом, а если не мог, то немедленно
придумывал и историю, и концепцию. В твоей способ-
ности держать внутри себя всю историю кино было
что-то феноменальное. Свои энциклопедические
знания ты собирал по крупицам — ведь это было до
эпохи, когда любую информацию можно за несколько
секунд извлечь из Интернета.
У нас был толстый справочник Леонарда Малтина
с его четырехзвездочными рейтингами (довольно
точными, кстати) и с идиотской очкастой физиономией
на обложке. Этот кирпич маленького формата заменял
нам многие киноэнциклопедии. Проглотив несколько
кассет и в деталях обсудив увиденное, мы отправлялись
вечерами в Дом кино и садились в первом ряду.
Не помню, держались ли мы за руки в кино. Наверное, нет — ты не любил отвлекаться. С Сережей мы всегда
держимся за руки: в кино, на улице, за рулем — он
умудряется вести машину одной рукой. Может быть, потому что он такой большой, я чувствую себя рядом
с ним маленькой и защищенной. Я больше ничего
и никого не боюсь. В “Три цвета: Синий” Жюльет
Бинош, потерявшая мужа и сына, подходит к телефону, слышит в трубке: “Мне надо с вами поговорить. Это
важно”. И отвечает: “Ничего не важно”.
С этим чувством я живу семнадцать лет. Ничего
не важно.
Смотреть кино с тобой вдвоем было особым
опытом. Мы разделяли удовольствие — и тем самым
удваивали его. Я больше ни с кем не могу разделить
этот легальный наркотик. Даже если крепко держу
кого-то за руку. Даже если ищу в темноте чьи-то губы.
Теперь, когда тебя нет, я всегда ощущаю свое
одиночество перед экраном.
35.
26
119
июня 2013
Привет! Мы с тобой смотрели много серьезных
и трагических фильмов, но в целом кино в нашей
жизни создавало живой, радостный и даже хулиган-
ский фон. Мы разговаривали репликами из любимых
фильмов, кривлялись, как комические герои, распевали киношные песенки, изображали забавных
персонажей.
— Светик, ты меня любишь? — умильно спраши-
вал ты, как Стеблов в “Я шагаю по Москве”. — Что —
“да”? Да — да или да — нет?
И оттуда же, с тревогой:
— Парень, а что бывает за потерю военного
билета?
Или бессмертное басовское:
— Пальто сперли! Драповое! О, сюжет! Сюже-
e-eт...
Я спрашивала, как Волчек в “Осеннем марафоне”:
— Бузыкин, а может, я бездарная? ...Бузыкин, хочешь рюмашку? А я выпью. Мне нужен допинг.
Ты больше любил распевное гундаревское:
— Ни-ко-му — я — не-нуж-на!
И ее же реплику:
— Андрюша, у тебя там правда — всё?
Мечтательно повторял слова Любшина из “Позо-
ви меня в даль светлую”:
— Приду домой, телевизор включу, постановку
какую-нибудь посмотрю...
Чапаевское:
— Не могу, Петька! Языков не знаю...
Ефремовское — из “Берегись автомобиля”:
— Эта нога — у кого надо нога...
120
Евстигнеевское — из “Добро пожаловать, или
Посторонним вход воспрещен”:
— Когда я был маленький, у меня тоже была
бабушка...
И множество других:
— Я пришлю вам ящик французских сардин.
В них масса фосфора.
— А вот руки-то я вам и не подам.
— А часовню тоже я развалил?
— Детей двое — Любушка и Федя...
— Юра, надень курточку!
— Господи, ну почему ты помогаешь не мне, а этому ублюдку? — Потому что ты жадный.
— Кабаки и бабы доведут до цугундера.
И мучительные слова человека-слона:
— Я — человеческое существо.
Причем их ты произносил так пронзительно, что мне всегда хотелось плакать сквозь смех.
В фильмах твой глаз и слух часто выхватывал
моменты, которые я могла бы пропустить. Благодаря
тебе они навсегда запали мне в душу. Визбор в “Июль-
ском дожде”, показывающий на своем большом пальце, какого размера были цветки в кусте сирени, где он
прятался в войну от немцев: “Вот такого размера, вот
такого...” Великое чуриковское монотонное “Ха-ха”
в ответ на известие о том, что Куравлев женат. Дурац-
кая ошарашенная улыбка Джереми Айронса, когда он
узнает, что много лет жил с мужчиной. Ошпарива-
ющий взгляд Ольбрыхского через плечо в сцене рас-
стрела в “Жестяном барабане” — с дамой червей
в ладони. Ответ парня из “Пепла и алмаза” в сцене
допроса: “Сколько тебе лет?” — “Сто” (пощечина). —
“Сколько тебе лет?” — “Сто десять”. Рука Орсона
121
Уэллса в “Чужом”, машинально выцарапывающая
свастику в телефонной будке. Окно, которое разбива-
ется в истерической сцене грозы из “Летят журавли” —
ты говорил, что оно бьется не от бомбы, а от накала
экранных страстей.
Ты распознавал в фильмах эротическую символи-
ку, о которой авторы, скорей всего, даже не подозрева-
ли. Например, убеждал меня, что в “Весне на Заречной
улице” есть два символических оргазма. Один
оргазм — героини: она слушает второй концерт Рахма-
нинова, а герой Рыбникова, стоя в дверях, наблюдает за
ее экстазом и в конце концов уходит, поняв, что он тут
лишний. А второй — оргазм героя на заводе: вот сталь
льется мощной струей, он растворяется в этом потоке, а героиня смотрит издалека — влюбленными глазами.
Я смеялась, говорила: “У тебя одно на уме”. Но на
самом деле ты был прав, конечно! Как был прав
и в своей гениальной догадке, что сцена царского бан-
кета в “Иване Васильевиче” — это гайдаевская пародия
на эйзенштейновскую пляску опричников из “Ивана
Грозного”. И был прав, когда говорил, что кадр из
“Кавказской пленницы”, где Шурик смотрит на самого
себя, спящего в спальном мешке, — это отсылка
к прологу “Земляничной поляны”, где герой видит
себя в гробу.
Когда мы смотрели пырьевскую агитку “Партий-
ный билет”, ты прокомментировал пылкое, но целому-
дренное объяснение героев: “Представляешь, как было
бы круто, если б на одну секунду зрители увидели бы
эрегированный член Абрикосова! И не могли бы
понять, они его действительно видели или это мираж?”
А ведь это был советский пуританский фильм 1936 года, в котором член мог быть только членом партии. Мы
потом еще целый час колдовали над сюжетом в духе
кортасаровского рассказа “Мы так любим Гленду”: группа киноманов-фанатов выкрадывает копии класси-
ческих фильмов и монтирует в них порнографические
фрагменты, которые, работая на уровне подсознания, постепенно меняют зрительское видение советской
истории. (Ты придумал это еще до “Бойцовского