Царственный паяц

Наиболее комическое впечатление производит его скорбь по поводу гибели

культуры, в которой виноваты «футуристы-кубо» (Автор забыл, что он сам футурист-

эго!) и их царь Бурлюк (!). Финалу стихотворения мог бы позавидовать Кузьма

Прутков: «Позор стране, в руинах храма - Чинящей пакостный разврат».

В другой поэзе он рассказывает, как ходил в крестьянские избы и спрашивал: «Вы

читали Бальмонта, - Вы и Ваша семья?». Получив отрицательный ответ, он жалеет

«Бальмонта, и себя, и страну» и решает, что «стране такой впору погрузиться в волну».

О том. как рисуется Северянину «культурная жизнь», свидетельствует «Поэза для

беженцев». Русская колония в Эстонии огорчает поэта своими «запросами

желудочными и телесными», и он предлагает ей «давать вечера музыкаль- но-поэзо-

вокальные», ставить «пьесы лояльные, штудировать Гоголя, Некрасова» и

«...путешествие знать Гаттерасово» (ради рифмы).

Первые сборники Северянина при всей их вульгарности и пошлой безвкусице были

отмечены мелодическим единством. Напевность Бальмонта сочеталась в них с темпами

полумерных вальсов и цыганских романсов. В «Менестреле» чувствуется полный

упадок и этой дешевой эффектности. Некоторые стихи столь кустарны и косноязычны,

что появление их после многих лет стихотворной практики (12 томов стихов) кажется

невероятным. Шедевром «гражданской лирики» Северянина является «Поэза

Правительству». Приведем из нее две строфы:

Правительство, когда не чтит поэта Великого, не чтит себя само.

И на себя накладывает veto К признанию, и срамное клеймо.

Правительство, лишившее субсидий Писателя, вошедшего в нужду,

Себя являет в непристойном виде И вызывает в нем к себе вражду.

Трудно поверить, что это не пародия. Такая поэтическая безграмотность (ни ритма,

329

ни даже синтаксиса) в связи с духовными убожеством - ниже уровня творчества

раешников и дядей Михеев. Кроме стихов, посвященных «гражданским мотивам», мы

находим в сборнике ряд любовных произведений: «Терцины-колибри», неизбежный

«Малиновый berceuse», сонеты, рондели, рондо, газеллы, ноны, секстины дэ - полная

коллекция утонченных стереотипных форм. Но ка-

ким доморощенным содержанием наполнены их благородно-хрупкие очертания.

Картофель — тысяча рублей мешок.

В продаже на фунты... Выбрасывай балласт.

(Секстина XI)

Одна терцина оканчивается в стиле античных пародий К. Пруткова:

Люби меня, натуры не ломая.

Бери меня. Клони скорее ниц.

В других старинных размерах есть ловкость жонглера, известное техническое

умение; но полное отсутствие чувства стиля и культуры слова делают эти произведения

образцами ложного жанра.

В творчестве И. Северянина в искаженном и извращенном лике изживается

культура русского символизма. Давно исчезнувшая на верхах, она просочилась

мутными струями в низший слой и страшным оборотнем живет в нем и поныне.

Солнечные дерзания и «соловьиные трели» Бальмонта, демоническая эротика Брюсова,

эстетизм Белого, Гиппиус и Кузмина, поэзия города Блока — все слилось во

всеобъемлющей пошлости И. Северянина. И теперь в эпоху «катастрофических

мироощущений» эта скудость духа русского поэта ощущается особенно болезненно.

Александр Бахрах

РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГУ И. СЕВЕРЯНИНА «СОЛОВЕЙ. ИОЭЗЫ»

Времена меняются, земля вертится, гибнут цари и царства... а Игорь Северянин в

полном и упрямом противоречии с природой безнадежно остается на своем старом

засиженном месте.

...Сегодня — гречневая каша.

А завтра - свежая икра!., (с. 78)

Таким образом, и вчера, и сегодня, и завтра — все приносится в его поэзию с полки

гастрономической лавки или из парфюмерного магазина. Открываешь книгу, и просто

не верится, что на ней пометка «1923».

Все те же надоевшие нюансы, фиоли, фиорды, фиаско, рессоры, вервена —

Шопена, снова то же старое, затасканное самовосхваление: «Я - соловей, я так

чудесен» (с. 8), «я так велик и так уверен в себе — настолько убежден...» (с. 72),

«целовал Фофанов и Клюев (бедный Клюев!) и падал Фофанов к ногам!..» (бедный

Фофанов!). Для нового издания все это даже не перечесано заново; старый, довоенный

фиксатуар так и лоснится со страниц книги.

Цикл стихов посвящен щекотливому «разбору собратьев». Наудачу, курьеза ради,

выбираем несколько цитат:

О Кузмине: Кузмин изломан чрезмерно.

Напыщен и отвратно-прян.

Рокфорно, а не камамберно.

Жеманно-спецно обуян.

О Каменском:

Да, я люблю тебя, Вася,

Мой друг, мой истинный собрат,

Когда, толпу обананася.

Идешь с распятия эстрад!

Северянин еще во время оно закончил делать свое, ценное. Ныне регресс

превратился в падение и бесконечные, как оказалось, бездны безвкусицы и ноющего

330

провинциализма.

Северянина-поэта, подлинного поэта было жалко.

От Северянина-виршеслагателя, автора книги поэз «Соловей», делается нудно,

уныло.

В. Ирецкий ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН

(1905-1925)

Среди огромного множества поэтов, стремглавно промелькнувших за последние

двадцать лет, Игорь-Северянин выгодно отличается от многих: у него свой

собственный поэтический лик и свой почерк. За это время на поэтической улице много

было шума и не раз совершались сдвиги даже у более прочных авторов, а Игорь-

Северянин уверенно шагал по избранной им тропинке, целиком отдавшись во власть

своего музыкально-лирического дара, не замечая того, что творится вокруг.

А творилось немало. Бурлили Бурлюки, по-африкански сверкали глазами кубо-

футуристы, благим матом вопили Хлебниковы и Круче- ныхи — Дыр-бул-щыл! В моде

была стихийная звериность или звериная стихийность (сейчас уж не припомнить!), по

крайней мере, поэты изо всех сил выбивались, как бы рявкнуть по-гиппопотамски, а

люби- мейшим из любимых был Джек Лондон, помесь Майн Рида и Вампуки,

живописец мордобоя и свернутых скул. Вон там в запыленной вазе лежат их

запыленные пожелтевшие визитные карточки: «Ослиный Хвост», «Поросята», «Дохлая

луна», «Бух лосиный», «Взорваль», «Пощечина общественному вкусу».

И среди этой неистовой пещерной шаманской какофонии невозмутимо звучала

жеманная бонбоньерочная флейта:

Я в комфортабельной карете на эллипсических рессорах Люблю заехать в

златополдень на чашку чаю в женоклуб.

Перебираешь в памяти эти полувыцветшие воспоминания — и диву даешься: как

это так случилось, что этот заблудившийся в столетиях романтик, которому уместнее

было бы жить в эпоху женоподобных

миньонов короля Генриха III, обсыпанных фиолетовой пудрой, в кружевах и

брыжжах, — пришелся ко двору во времена «Дыр-бул-щыла».

Впрочем, есть решающее объяснение: в нем неистребимо сидел задор подлинного

дарования, опрокидывающего все попутные преграды.

Мы сначала очень недвусмысленно улыбались, выслушивая его по- эзы, диссоны,

берсезы с «шалэ», «грезёрками», «виконтессами» и «пуантами», а затем незаметно для

самих себя стали прислушиваться к его виртуозности, умевшей передать ритм качелей,

элластических шин и танцев:

И пела луна, танцевавшая в море.

Мы «жемчужно» хохотали, когда знакомились с его галантерейными

комплиментами — «Властелинша планеты голубых антилоп» — и когда нам стало

известно, что у него имеется:

...дворец пятнадцатиэтажный И принцесса в каждом этаже.

Нам казалось весьма нехозяйственно вливать «шампанское в лилию» и делать

мороженое из сирени.

Но...

Дело в том, что один из подлиннейших признаков искусства — это его

заразительность и что степень заразительности есть единый критерий искусства. «Чем

сильнее заражение, тем лучше искусство, не говоря об его содержании» — указывал