Царственный паяц

мертворожденные слова, как есть мертворожденные дети, — они встречаются и у

338

Северянина. В одной из его книг я нашел глагол «обрандясь»: это - от ибсе- новского

героя Брандта. Если бы стихотворная строка сама не разъяснила, пришлось бы

разгадывать, что значит «обрандясь».

* У Гоголя в «Тарасе Бульбе»: «Бегущие толпы... вдруг омноголюдели те

города...». «Веки окраенные длинными, как стрелы, ресницами». У него же в

письме к матери: «Не от неудач это, которые меня совершенно обрав- нодушили».

Еще: «Русские в свою очередь обыностранились». В письме к Дмитриеву: «Он

усыпил и обленивил жителей».

Да, наш слух, наш вкус к слову не всегда мирился с дарами Северянина, и все-таки

в каждой его книге чувствуется личность. У Северянина свой собственный голос.

Этого талантливого поэта угадываешь сразу, по каким-нибудь трем, четырем строкам,

— больше не надо! — ценнейшая черта, — это и есть настоящая литературная сила, в

этом единственное право быть и жить в литературе, считаться писателем, с честью

носить это высокое звание. Северянина нельзя смешать ни с кем другим.

Кажется, будто он никогда не отделывает своих вещей, бросает их в печать тотчас

же, не остывшими, и за длинные годы работы он написал такое количество книг, какого

нет ни у одного из поэтов, - его сборников не меньше 30-ти. Но это не все: до сих пор

не вышли и покоятся в рукописях готовые к изданию книги, переводы, статьи об

искусстве - необычайная плодовитость. Игорь Северянин неутомим. Прошлое

потонуло в темно-розовой дымке заката. Все изменяется, все меняется - иногда до

умопомрачительности, неожиданно и страшно. Утешающие волны жизни приносят

нам мудрость, - ничто не проходит даром, наши испытания проясняют мир: с небес мы

сходим на землю, - она не так плоха.

Иногда не верится, что те годы, 1905—1916, действительно были, что мы в них

жили, так беззаботно хлопали крыльями, были такими счастливыми, надеющимися

слепцами. Звенел и наполнялся «громокипящий кубок» жизни у Игоря Северянина.

С этим именем связана целая эпоха. Игорь Северянин в предвоенную пору, в годы

войны был символом, знаменем, идолом петербургского надлома. Можно привести

длинный ряд слов с этим корнем: «излом», «надлом», «перелом».

Что-то оранжерейное, тепличное вырастало, зацветало на российской темной земле,

- барствовало, изгибалось, кокетничало. Взлетали и кружились «грезерки», манили

«ананасы в шампанском», «мороженое из сирени», - далекая отзвучавшая весна

сумасшедших лет. Петербург умирал, как чахоточный, с больным румянцем на лице. С

необычайной жаждой жить, трепетно и свирепо приникал ко всем истокам мимолетных

радостей и опьянялся, как юноша, впервые прикоснувшийся к хмельному вину, к

сладчайшим ядам.

Но умер Петербург, и переродился Игорь Северянин. Промчались столичные

наваждения, погас гримасничающий город, все оказалось минутным призраком. Теперь

город Северяниным проклят. Для него это — «нелепость», жить в городах, —

«запереться по душным квартирам» — для поэта «явный вздор». Современность

Северянина раздражает. Ему претит его пошлость. Новый век променял «искусство на

♦ ♦ ♦

фокстрот», взрастил «жестоких, расчетливых, бездушных и практичных».

Когда-то окруженный толпой поклонниц, теперь он чувствует свою отчужденность

и от женщин: «Ты вся из НоиЬ^ат. Ты вся из маркизета! Вся из соблазнов ты! Из

судорог ты вся». Возмущают «лакированные кавалеры», злит чарльстон, отталкивает

вся Европа — «рассудочночерствая», чуждой и обманчивой кажется сама культура.

(«Культура, Культура! - кичатся двуногие звери»). Все последние годы поэт находит

утешение в сельской тишине.

339

Долгое время Северянин прожил в живописной Тойле, потом в замершем

Гуптенбурге, предавался своему любимому занятию рыболова, влюблен в мюнхенскую

удочку, отдал себя ночным мечтам и книгам. В его «Классических розах» мелькают

имена писателей и поэтов: Пушкин, Маларме, Лесков, Достоевский, Метерлинк,

Киплинг, Ахматова, вспоминаются театры, актеры, композиторы, затем города,

прелести глухих углов. Москва и Тойла, Петербург и новгородское село, путешествия

по Европе, Югославия и Болгария, Белград, Сараево, Дубровник, София, Плевна,

«адриатическая бирюза», Фрина «ядовито-яростно-зеленая», южный январь,

изукрашенный цветами — сердечное упоение северного человека, его трепетная

влюбленность в эту непривычную легкость, непередаваемое струение в невиданные

краски.

Его воспоминания об этих скитаниях проникнуты встревоженным и восхищенным

чувством неожиданных перемен, упоительных встреч с новым миром. Но Северянин

оказался и тут, верный себе и родным, привычным картинам: южная весна очаровала,

— трогательной осталась весна севера, где «мох в еловом лесу засинел-забелел в

перелесках», где подснежники, как «обескрыленные голубки». Странствия и

уединение...

Игорь Северянин стал верен и постоянен. Петербургский период отцвел, увял и

умер, появилась жажда простоты, свежести просторов земли, — дни отшельничества.

По жизни он идет широким шагом, оставшись тем же независимым, каким был всегда

и раньше, - его крылья не сложены и по-прежнему голос смел и молод. Поэтическая

сила Игоря Северянина не увядает, его напевы прочищаются и светлеют. Он вошел в

проясненную пору творчества и, как все талантливые люди, многое осудил в своих

прошлых днях и прежних стихах.

Новые книги Игоря Северянина - книги отречений.

В них - отказ не только от прошлого, но и от самого себя:

Сам от себя — в былые дни позера,

Любившего услад дешевых хмель. —

Я ухожу раз в месяц на озера...

5’вв

♦ ♦ ♦

Поверхностному слуху в этих строках может прозвучать напев успокоенности. Это

будет неверное восприятие. В книгах Северянина теперь поселена тревожность. Здесь -

обитель печали. Слышится голос одиночества. В этих исповедях вздох по ушедшему, -

точнее, по отлетевшей молодости.

Но с прошлым не расстаются. Его тащат, как горб, - до могилы.

Былые видения не могут померкнуть бесследно, погаснуть, как догоревшая свеча.

Отсюда временами у Северянина - вздохи и сожаления: («Все необходимое порастерял.

И вот, слезами взоры орошая, Я говорю: Жизнь прожита большая»). Ни скорбь, ни

мечтательные надежды, ни любовь к родной стране, ни жизненные потрясения, ни

годы не изменяют, не разрушают основного строя души, не умерщвляют коренных,

врожденных, взрощенных пристрастий. У поэтов это особенно наглядно выдает их

словарь, — и склонность к словесной изобретательности все так же шалит у

Северянина и сейчас.

Эту склонность легко приметить и в его собственных стихах, и в его переводах, и

многие их эстонских поэтов в северянинской передаче окрашены его словесными

пристрастиями. Целиком преодолеть самого себя нельзя. Мы можем отвращаться от

былых навыков, устранять и побеждать их, но совсем вытравить эти, когда-то

искушавшие, страсти нельзя без остатка. В своем душевном складе Северянин

неизменен. В нем есть упрямство, стойкость, упорство, вера в себя, в какую-то свою

340

правоту и несомненна в нем внутренняя самонадеянность поэта.

У него бывают (и бывали) небрежность, неохота контролировать свои строки. За это

ему приходилось не раз слышать осуждения. Встречать укоры. Они заслуженны, тем

более что Северянин - один из самых талантливых поэтов последних 35 лет. По силе

своего дара он должен быть поставлен рядом с Бальмонтом, и у них действительно

есть много общих черт.

Пусть не все страницы его книг, не все его то искрение, то капризные стихи