Царственный паяц

И лев журналов, шик для Пензы,

Работник честный Митя Цензор,

Кумир модисток и портних,

Блудливый взор, блудливый стих.

Сам Игорь-Северянин не сомневается, что он гений.

«Ведь я поэт — всех королей король, — уверяет он. Моих стихов классично-ясен

стих», «Гений мой тому порукой».

Когда мне пишут девушки:

«Его Светозарности»,

Душа моя исполнена

Живой благодарности.

Ведь это ж не ирония И не пародия:

Я требую отличия

От высокородия!

Пусть это обращение Для бездарности...

Не отнимай у гения

Его Светозарности!

В чем же - кроме безудержной смелости — видит свое право на «светозарность»

этот гений?

В словотворчестве, музыкальности стиха?

Арфеет ветер, далеет Нарва,

Синеет море, златеет тишь.

Душа — как парус, душа — как арфа.

О чем бряцаешь? куда летишь?

«Нарва» и «арфа», - это рифма, конечно, очень богатая, но «стерва» и «Марфа»

звучала бы еще лучше.

Все хорошо в тебе: и ноги (!), и сложенье,

И смелое лицо ребенка-мудреца,

Где сквозь энергию сквозит изнеможенье (?),

В чьей прелюдийности (?) есть протени (?!) конца...

Все хорошо в тебе: и пламенная льдяность,

Ориентация (?) во всем, что чуждо лжи...

Неужели этим можно ввести в заблуждение кого бы то ни было? Слов нет, не лишен

звучности набор слов вроде:

ПОЭЗА О ИОЛАНТЕ

Иоланта в брилльянтах, Иоланта в фиалках.

319

Иоланта в муар, Иоланта в бандо,

Иоланта в шантанах, Иоланта в качалках,

Иоланта в экспрессе, Иоланта в ландо!

Иоланта в рокфоре, Иоланта в омаре,

Иоланта в Сотерне и в triple soc curasso.

Иоланта в Вольтере, Иоланта в Эмаре,

В Мопассане, в Баркове и в Толстом, и в Руссо!

Но ведь звучность ни на йоту не уменьшится, если вместо слова Иоланта вставить

всюду хотя слово «Идиотка».

Идиотка в брилльянтах, идиотка в фиалках,

Идиотка в муаре, идиотка в бандо,

Идиотка в шантанах, идиотка в качалках,

Идиотка в экспрессе, идиотка в ландо.

Говорить о миропонимании, об идеях, о каком бы то ни было углубленном

отношении к миру в стихах Северянина невозможно.

Его привлекает только «безыдейность»:

Блаженство бессмысленно, и в летней лилейности — Прекрасен и сладостен

триумф безыдейности...

Лишь думой о подвиге вся сладость окислена,

И как-то вздыхается невольно двусмысленно...

Но, как это всегда бывает, и помимо воли, — поэт проявляет свое я. Когда он

заявляет «Мечта, ты стала инженю (!)», нам ясен опереточный уклон его мечтаний.

Правда, часто автор ведет себя как чеховский герой: «Оны хочут свою

образованность показать и нарочно про непонятное говорят»:

И ты, как рыцарица (!) духа,

Благодаря кому разруха Дотебной (?) жизни — где-то там,

Прижмешь свои к моим устам...

...Дитя, ты лучше грезы!

И грезу отебить (?) хотел бы я свежо:

Тебя нельзя уже огрезить: все наркозы,

Все ожидания — в тебе: все — хорошо!

Все хорошо в тебе! И если ты инкубишь (?),

Невинные уста инкубность тут нужна...

Но иногда добрый бухгалтер забывает об «инкубности», «дотебной жизни» и

говорит по существу:

Я возьму в волнистую дорогу Сто рублей, тебя, свои мечты,

Ну, а ты возьми, доверясь Богу,

Лишь себя возьми с собою ты!

И когда оставишь в стороне «словесность»: «За синельными лесами живет меня

добивный я» - видишь настоящую суть.

Раньше всего аристократизм. Окромя «поклонниц», - поэт имеет дело с князьями и

графьями:

Тут не сдержалась бы от вздоха Моя знакомая княжна,-

вспоминает ни к селу, ни к городу в одном месте.

Maman с генеральшей свитской Каталась в вечерний час -

сообщается между прочим в другом.

Сколь аристократичны знакомства, столь же изысканны и вкусы:

Граммофон выполняет, под умелой (!) рукою Благородно (!) и тонко (!) амбруазный

мотив.

«Умелая» и «благородная» игра на граммофоне — это ли не типичный для

320

парикмахера штришок?

А вот и еще более характерная черточка:

Гйбнет от взрыва снаряда огромный пассажирский пароход. Что усмотрел здесь

этот «поэт Божьей милостью»?

Умирали, гибли, погибали Матери и дети, и мужья,

Взвизгивали, выли и стонали В ненасытной жажде бытия...

...Женщины, лишенные рассудка,

Умоляли (?) взять их пред концом,

А мужчины вздрагивали жутко,

Били их по лицам кулаком...

Что — комфорт! искусство! все изыски,

Кушаний, науки и идей! - Если люди в постоянном риске,

Если вещь бессмертнее людей?!..

Раньше всего - «кушанья», а потом уже все остальное, - как это типично для

изысков этого рода!..

Пусть бы наслаждался жизнью с «знакомою княжной» и с «благородным

граммофоном» этот удачливый куплетист... Но Северянину этого мало. Он хочет еще

славы.

Пусть афишируют гигантские Меня афиши, — то ль не эра!

О, еще бы! Конечно, эра. Судя по новому, VI тому, от того дарования, какое — надо

признать — несомненно было дано Богом Игорю Северянину, не осталось ничего.

Но осталась «эра». «Всякому времени свой муж потребен», и наша эра, очевидно,

именно такова, что чуть ли не «первым», во всяком случае, самым модным поэтом -

объявлен стихотворец, разменявший себя на дешевку, не имеющий как будто и

представления о том, что такое Поэзия, что такое Искусство, что такое Красота.

Лариса Рейснер

ЧЕРЕЗ АЛ. БЛОКА К СЕВЕРЯНИНУ И МАЯКОВСКОМУ

I

Александр Блок никогда не был революционером и реформатором.

Величие его поэзии не искало пурпурных и золотых слов.

Всегда большой и незабываемый, даже в пошлых образах, даже в поблекшей теме,

он бесшумно переступил черту временного и ничтожного. Его влияние громадно, как

влияние абстрактной идеи, тончайшей математической формулы.

Из сумерек социального упадка он вынес цветок мистической поэзии, бледный, но

благоухающий, и в этом его величайшая заслуга. Но подражать Ал. Блоку, его

полутонам, его лирике, выросшей без света и воздуха, его любви, затерянной в сером

холодном небе, - невозможно и бесполезно.

Как всякое завершение — Блок неповторим.

И современная поэзия не совершила этой ошибки.

В беспорядочном бунте футуризма, каким бы скандалом он ни был, выразилась

жажда жизни и творчества и желание и воля новых поколений.

Улица, прельщенная желтой блузой и развязными манерами, оценила новых героев

и с улюлюканием проводила их на Олимп русской литературы.

Теперь, обезвреженные и прирученные, подробно описанные критикой, - русские

футуристы далеки от своей площадной купели.

Два имени, в особенности, вошли в общее употребление и пошли по рукам: Игорь

Северянин и Вл. Маяковский.

Начнем с прославленного эголирика. Он принес с собой радость, этот странный

человек с мертвым лицом и глубочайшим голосом.

В ночных кафе, после трех часов ночи, перед ошеломленными профессионалами

321

его «поэзы» кипели, как брага, цвели, как цветет счастье:

Пою в помпезной эпиталаме (О, златолира, воспламеней!),

Пою безумье твое и пламя,

Бог новобрачных, бог Гименей...

Он дерзал любить и благословлять. Как отпущение грехов, цвели ландыши его

весны, и форма стиха была как прозрачнейший лед.

Как много богатства и щедрости, и все это нам, «талантливым трусам и

обнаглевшей бездари».

И только одну непоправимую ошибку совершил Северянин. Вместо обнищавшего

человечества он призвал к себе улицу, скверную и безнадежную улицу.

Кокотки зашелестели муаровыми шелками поэта. Все, бесславно увядшие и

поношенные, цветными карандашами подчеркнули прославленную моложавость и

прозрачность жалких лиц. Эта была поэтическая косметика, крем и пудра Северянина.