Царственный паяц

Хочу тебя безбрежно глубоко.

И вдруг:

Прости мой жест в своем бесстыдстве чудный...

Все эти поэзы Северянина по своим художественным достоинствам могли бы смело

соперничать с поэзами Капитана Лебядкина:

Порхает звезда на коне В хороводе других амазонок,

Из седла улыбается мне Аристократический ребенок.

О Лебядкине и Северянине можно было бы спорить, если бы «царственный паяц»

не перешел бы в область «мозгогрудочной» поэзии, заявив, что:

Кроме вопросов желудочных И телесных есть ряд мозгогрудочных.

Тут уже спор решается сам собой в пользу Капитана Лебядкина. Вот образцы

«гражданской» поэзии Северянина:

Из тусклой ревельской газеты,

Тенденциозной и сухой,

Как вы, военные галеты,

А следовательно, плохой

Все это утешает мало Того, в ком тлеет интеллект.

Язык богов земля изгнала, Прияла прозы диалект.

Или:

Убийственные дни, не время, а — полезно,

И не цветы цивилизации, а — сено.

И совсем уже становится страшно за поэта, когда среди «булочек», «поленьев»,

«слоек», «грёзотортов» и «сена» он вновь «самопровоз- глашает» и «коронует» себя.

Единственное спасение, по-моему, - это напомнить Северянину, что «всему час и время

всякой вещи под солнцем».

Константин Мочульскнй ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН. МЕНЕСТРЕЛЬ. НОВЕЙШИЕ

НОЭЗЫ

Том XII. Издательство «Москва», Берлин, 1921

Двенадцать томов «поэз», многотысячные издания «Громокипящих кубков»,

«Ананасов в шампанском», «Златолир» и прочих изысков, «удивительно вкусных,

пенистых и острых», солидная критическая литература, триумфальные турнэ по

России, оглушительный успех по- эзо-вечеров, восторженные толпы поклонников и

поклонниц... Разве это не слава? — Разве это не «поэтов русских король»?

Игорь Северянин — гений a priori. Обычно поэт предоставляет критике оценивать

его достоинства, и только в конце творческого пути у него вырастает сознание своих

заслуг. Тогда он воздвигает себе «нерукотворный памятник» - так делали Гораций и

Пушкин. Северянин поступил наоборот: он сначала построил монумент своей

гениальности и славе, а потом стал писать стихи. Он так громко говорил о себе, что в

него поверили:

327

Я повсеградно оэкранен.

Я повсесердно утвержден.

Происхождение этого короля весьма любопытно: его выдумала «кучка» московских

литераторов. Она пошутила над наивным молодым человеком, увенчав его

бутафорской короной. Но эта выходка московских чудаков имела серьезные

последствия. Не только сама жертва свято уверовала в свое призванье - но и заставила

верить в него широкий круг публики. Появление нового бездарного стихотворца,

одержимого манией величья, конечно, не страшно: оно осталось бы незамеченным в

толпе статистов на Парнасе. Страшно то, что дребезжание его «варварской лиры»

нашло отклик в тысячах сердец: страшно

то, что его мишурной короне поклоняются до сего дня. Поэтому творчество И.

Северянина заслуживает внимания как симптоматическое явление нашей культуры, как

показатель эстетического уровня «среднего читателя».

Говоря о культуре, мы обычно учитываем только верхний, последний тонкий слой.

Эта небольшая группа читает Блока и Ахматову, слушает Скрябина, смотрит на

картины Сомова и Судейкина и т. д. Но под первым слоем лежит второй — более

широкий — нашего культурного tiers-йtat. У него своя определенная эстетика, своя

литература (Вербицкая, Нагродская, Лаппо-Данилевская и др.), своя музыка (романсы

Вертинского) и искусство (кинематограф, театры миниатюр и пр.). Tiers-fttat с

любопытством и завистью смотрит вверх: он хочет самого модного, «самого дорогого».

Для него-то изготовляются «поэзы» и «ключи счастья». И. Северянин утолил его

жажду эксцентричного, безумно-дерзкого, пряного и «шикарного». В манерном

раскачивании его berceuse, рондо, триолетов, терцин (какие изысканные названия!), в

звонком щелканьи французских слов (какая образованность!), в мире терминологий

ресторана и бара, кондитерской и cafй-concert’a, в щеголянии словарем косметики,

парфюмерии и модного магазина, в пользовании жаргоном high-life’Horo курорта,

кулис и будуара деми- монденки — воплощается заветная мечта мещанина о

«прекрасной жизни» — деньгах, комфорте и великолепном женском теле в тонком

белье. То же эстетство, которым переболели верхи, тот же эротизм с его «культом тела»

и «свободной любви», только упрощенные и преломленные в романе Вербицкой, в

фильме кинематографа и в романсах вроде «Дышала ночь восторгом сладострастья»,

тот же ресторан Блока с цыганами и «черной розой в бокале золотого как небо Аи»,

только воспринятый не посетителем, а официантом, те же «Шабли во льду,

поджаренная булка и вишен спелых сладостный агат» Кузмина, только

приспособленные ко вкусу менее взыскательного гастронома, те же «ночные чары,

содрогания и крики страсти» Брюсова, только попроще и подешевле. Так поэзия

Северянина препарирует «изыски» символической школы, фабрикуя из них популярное

издание «для всех». (Пора популярить изыски! - Мороженое из сирени). От души

символизма, его веры и тайны, от его провалов в вечность и мистических восхождений

ad realiora в общедоступном издании ничего не осталось. Зато все измышленное,

мертворожденное и лживое вспухло уродливыми нарывами. Пламенный неофит,

Северянин свято верит в свою «красоту». Обнажая язвы учителей, он не глумится над

ними, но своим преклонением он еще подчеркивает их безобразие. Поэт абсолютно

лишен юмора: в своем упоении дорогими винами и пирожными от Berrin - он наивный

комик. Чтобы почувствовать этот пафос шика

и комфорта, нужно проникнуть в психологию приказчика из Гостиного двора, вдруг

вышедшего в люди. Каким заманчивым кажется мир после душного полумрака за

прилавком: как свежи «все впечатления бытия»: и приятная эластичность резинового

ландолета, и ослепительная скатерть ресторанного столика с «графином кристальной

водки и икрой в фарфоре», и конфекты йclair и boule de neige от Gourmets, и женщины

328

«в саке плюшевом желтом» или «шоколадной жакетке», и «роскошь волнующих

витрин, палитра струн и музыка картин». Весь мир, со всеми его ананасами,

морожеными из сирени и женщинами, пахнущими вервеной, — принадлежит поэту.

Отсюда наивная самовлюбленность и наглая самоуверенность parvenu. Северянин

искренно убежден, что вся Россия избрала его королем поэтов. В годину гибели

Родины он озабочен:

Где состоится перевыбор Поэтов русских короля?

Какое скажет мне спасибо Родная русская земля?

И состоится ли? - едва ли,

Не до того моей стране.

(Менестрель, «Самопровозглашение»)

Но раз в стране беспорядки и перевыборы состояться не могут, он принужден сам

себя провозгласить королем. Как преломляется переживаемая Россией трагедия в его

психике? Стихи последнего сборника «Менестрель» дают интересный материал.

Гйбель мира для поэта Ведь не так страшна,

Как искусства гибель. Это Ты поймешь одна.

Живя в Эстляндии, автор следит за «контрастными событиями». «Голодные ужасы в

Вене» бросают его «в холод и дрожь». «А то, что у нас на Востоке, - Почти не

подвластно уму», - но «Мы сыты, мы, главное, сыты. — И значит — для веры бодры».

И в громах мировой катастрофы Северянин верен своему «гастрономическому»

вдохновению. Узнав из газет о гражданской войне в России, он поэтически выражается:

Все это утешает мало Того, в ком тлеет интеллект.

Арестован Сологуб, умер Андреев, Собинов, Репин; автор жалуется, что в России у

него почти не остается друзей, и сообщает нам, что

В России тысячи знакомых.

Но мало близких.