Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

невиданные заморские сокровища. Чтобы туда войти, нужно было стоять в сорокинской многочасовой

очереди, писать на руке номер, приходить на переклич-

ку. Говорили, что здесь продаются духи Climat —

за бешеные деньги, конечно, но кто считает, когда речь

идет о мечте!

Я не то чтобы их просила — я о них мечтала.

Вслух. Тебе этого было достаточно. Не знаю, отстоял

ли ты лютой январской ночью очередь на углу Невского, договорился ли с кем-то, чтобы тебя пропустили

быстрее, или просто заплатил спекулянту втридорога.

Ты не посвящал меня в детали. Просто принес

заветный голубой флакон, заставив пережить острое

мгновение счастья. И сам был счастлив — кажется, даже больше меня.

Год назад знаменитый французский парфюмер

Франсис Куркджан сделал специально для меня

именные духи — в единственном экземпляре. Их

создание напоминало сеанс психоанализа. Я расска-

зывала ему о запахах моего детства и о запахе нашего

с тобой Climat. В конце концов он прислал мне

87

флакон бутылочного стекла, напоминавший старинный

аптечный. Флакон был украшен надписью — “Karina D”. Казалось бы, вот оно! Моя мечта, воплощенная

в душистой формуле, моя душа, заключенная в склянку.

И ни у кого в целом мире нет ничего подобного.

И названы эти духи в мою честь! Я смотрела на зеле-

ный флакон, вдыхала тонкий аромат — и ничего не

чувствовала.

Безумно жаль, что мы потеряли способность радо-

ваться и получать удовольствие от простых вещей. Ты

часто говорил о кино, которое надо осязать. О кино

на ощупь. Жизнь мы тоже тогда пробовали на ощупь, на вкус, на запах, будто открывая ее заново. Неземной

вкус банана. Blow up на большом экране кинотеатра

“Спартак”. Терпкий и свежий вкус киви. Рассказы

Довлатова в таллинском журнале “Радуга”. Жирнющее

финское мороженое “Ятис” с клубничным джемом

и шоколадом на дне вафельного рожка. “Горькие слезы

Петры фон Кант” в Доме кино. Хруст мюсли

с изюмом. Итальянские туфли на шпильках в “Пассаже”

на Невском. Приторный “Сникерс” с жареным арахи-

сом и кокосовый “Баунти” — райское наслаждение.

Книжка “Хичкок / Трюффо” на русском языке, пусть

даже и без неотделимых от нее картинок. Нежнейший

шампунь Head&Shoulders — ну и что, что от перхоти,

зато с кондиционером в одном флаконе. “Мифологии”

Ролана Барта — философия, которая читалась как

детектив. Блестящие нейлоновые лосины из коопера-

тивного ларька. “Проклятие Дейнов” Дэшила Хэм-

мета — детектив, который читался как философия.

Драгоценная склянка головокружительных француз-

ских духов. Всё вызывало чувственную дрожь, востор-

женный захлеб. Счастье было легким, естественным

и таким близким — на расстоянии вытянутой руки.

Наутро после того, как ты подарил мне Climat, я проснулась с ощущением, что в моей жизни

случилось что-то потрясающее. Что? Что? Я лежала

в постели рядом с тобой (ну то есть на диване, конеч-

но, мы все тогда спали на шатких раскладных диванах) и вдруг почувствовала едва уловимый запах духов на

своей (или уже на твоей?) коже. И я физически

ощутила, какое же это счастье.

Ну что теперь может меня так обрадовать?

25.

7

89

мая 2013

Привет, Иванчик! Мы с тобой почти никогда

не обсуждали наши отношения и почти не говорили

о нашей любви. Да и что было обсуждать? Быть вместе

было так же естественно, как дышать или есть. Мы

никак не могли наговориться, не могли оторваться

друг от друга, мы всё делали вместе, смотрели одни

и те же фильмы, читали одни и те же книги, вырывая

друг у друга (они хлынули к нам — от Чандлера до

Довлатова). По нескольку раз в неделю ходили в Дом

кино, принимали гостей на кухне — чай с хлебом

и вареньем (моя мама снабжала, варила из дачных ягод) считался неплохим угощением. Я, измочаленная

Марковичем, не предполагала, что семейная жизнь

может быть такой легкой и такой радостной. Быта мы

не замечали, общими усилиями с ним справлялись —

домработниц, разумеется, тогда ни у кого не было.

Я не была хорошей хозяйкой, убирать и мыть посуду

терпеть не могла, зато любила готовить. Пытаюсь

сейчас вспомнить, что именно я готовила во времена, когда и продуктов-то никаких не было. Что-то

придумывала. Когда в магазинах появилось заморо-

женное слоеное тесто с диковинными названиями

“круассан” и “турновер”, я его размораживала

и начиняла — яблоками, луком, рисом, картошкой.

Получалось вкусно, тебе нравилось. Варила крестьян-

ский гороховый суп — разумеется, без мяса и без

копченостей (какие копчености, откуда?), но с сырым

луком и нерафинированным подсолнечным маслом.

Причем масло и лук надо было добавлять, уже выклю-

чив огонь. До сих пор считаю, что этот суп был замеча-

тельным, я и сейчас бы от него не отказалась. Другой

90

суп — из кисломолочного сырка с овощами (его научила

меня делать Люба Аркус) — тоже отличная штука!

И крохотные овощные пиццы из кабачков, помидоров

и сыра. А уж сколько мы съели картошки во всех видах

(как в фильме “Девчата” — картофель фри, картофель

пай). А сколько яиц! До появления хлопьев завтрак всегда

состоял из яиц — вареных или жареных. “Матка, яйки!” — приговаривал ты, вытаскивая очередное яйцо

из холодильника, и уморительно голосил на мотив песни

“Маки, маки, красные маки, горькая память земли”:

— Яйки, яйки, красные яйки, били по ним

сапогом! В них теперь развиваются спа-а-айки...

Ты любил мясо и страдал от его отсутствия. Перед

новым годом я купила на уличном лотке страшный

обледенелый кусок говяжьей вырезки и сделала

в праздничную ночь “мясо по-французски” — распро-

страненный деликатес эпохи. Мясо надо было отбить, посыпать тертым сыром, залить майонезом и запечь

в духовке. Сейчас содрогаюсь от одного воспоминания, а тогда казалось: шикарно! Уже после твоей смерти

Брашинский привел меня в маленькое кооперативное

кафе в подвале на улице Правды, сказал, что ты часто

приходил сюда в последний год, тебя тут любили, жарили твою обожаемую свинину. Я обрадовалась, что ты поел вволю мяса. Тебе его так не хватало.

Наверное, я мыла полы, как-то там пылесосила, протирала, но совсем этого не помню. Посуда и стирка

доставались тебе, ты кипятил белье в огромной

кастрюле (стиральная машина появилась позже), размешивая его длинной деревянной палкой от швабры.

Разумеется, устраивал из этого целое представление, изображая то ведьму из “Русалочки”, то индейца

с копьем, то танец с шестом.

91

Мне кажется, что за всю нашу совместную жизнь

мы произнесли “я люблю тебя” всего несколько раз.

Почему? Боялись эти слова обесценить? Боялись

открытых чувств? Или это было и так ясно, без слов?

Ты редко говорил о любви в придаточных предложе-

ниях, вроде безопасного: “Ты ведь знаешь, что я люблю

тебя”. К тому же ты всегда посмеивался, если кто-то

хотел поговорить “про любовь, про отношения”.

Именно так, через запятую, с легкой усмешкой, ты это

и произносил.

И писал ты о любви совсем мало. Зато много —

о смерти. Хотя вот нашла у тебя про кино, “которое

столько раз показывало жизнь, смерть, любовь и изме-

ну. Но так никого и не научило жить, умирать или

избегать предательства”. Ты специально пропустил гла-

гол “любить”? То есть любить — научило? Умирать

и избегать предательства — не научило, конечно.

И тебе ли этого не знать.

Мой Сережа любит говорить о чувствах, копаться

в них, разбирать эти самые отношения по косточкам.

В первую же ночь мы пообещали друг другу не