Дневник. Том 1

сандра Дюма, вылепившего с них медали... из хлебного мя

киша. < . . . >

Только что прочел новую программу Дюрюи, этого министра,

всюду сующего свой нос, программу для коллежей по совре

менной истории, истории наших дней. Этого только еще недо

ставало нынешнему правительству: навязывать детям истори

ческий катехизис, формировать в духе Империи всех, кто появ

ляется на свет; захватывать в свои руки и перехватывать у

других руководство политическими воззрениями, прежде чем

те успеют появиться; для целых поколений заранее противопо

лагать газетам уроки школьного учителя; внедрять в умы, ко

торые только еще формируются, представление, что никогда

еще не существовало ничего лучшего, чем сейчас; деспотически

распоряжаться несозревшим мозгом; уже сейчас внушать, что

раболепствовать — долг каждого, угодничество делать предме

том школьного обучения, воспользовавшись тем, что в таком

возрасте еще не способны к критическому восприятию, пре

подносить историю современности с позиций «Монитера» —

словом, совращать души несовершеннолетних и воздействовать

через детей на исторические воззрения будущего, положить

начало апофеозу императоров. Вся низость такого самовосхва

ления, к которому не прибегала до сих пор ни одна уважающая

себя власть, будет связана с именем этого министра. Какой

436

постыдный и отвратительный метод. Шовинизм превратится в

урок, заданный в наказание, ребенок возненавидит Империю

так же, как он ненавидит классиков.

3 октября.

Сидя в кофейне «Регентство» *, я нахожу, что этот уголок

улицы Сент-Оноре похож на Париж 1770 года и вместе с тем

на большую улицу большого провинциального города. Тут есть

лавка ювелира, и мне кажется, в ней должна восседать прекрас

ная ювелирша *, как у Ретифа. Окна — как в буржуазных до

мах. Некоторые пешеходы похожи на обитателей Марэ; у моло

деньких девушек вид гризеток... Мне мерещится Филидор, при

ходят на память двухколесные кресла-тачки, портшезы. Взор

мой и душа далеки от этих противных английских маршрутов

новых бульваров, таких длинных, таких широких, геометриче

ских, скучных, как нынешние большие дороги.

Может быть, дальше всего отошла от классики и традиций

современная комедия-буфф. Она полна невероятной фантастики,

нелепостей, смехотворных неожиданностей, прихотей паяцев,

неслыханного нервного раздражения, вещей, которые действуют

как веселящий газ, вызывают чувство дурноты и заставляют

содрогаться, точно видишь Гамлета в исполнении Бобеша * или

Шекспира впавшим в детство. <...>

8 октября.

Просто удивительно, что нашей карьерой мы будем обязаны

верхам, а отнюдь не младшей братии. На днях, в предисловии

к «Регентству», Мишле расценил нас как выдающихся писате

лей! Гюго, по словам Бюске, полон благожелательного любо

пытства по отношению к нам. Большая критика спорит, судит

о нас, оценивает нас. А среди людей нашего времени, близких

нам по возрасту, за исключением Сен-Виктора, мы встретили

только замалчивание и поношение. < . . . >

9 октября.

< . . . > Все эти дни меня преследует мысль, что в мире нет

ничего бессмертного. А тогда, к чему столько усилий, жертв, кро

вавого пота ради бессмертия, которое не существует? Тогда

почему же не пользоваться тем, что дает наша профессия:

быстротекущей славой, деньгами, рекламой, — достоянием низ

копробных авторов?

437

12 октября.

Год от года растет в нас любовь к обществу и презрение к

людям.

У Маньи разговор идет о бессердечии Ламартина. Существо

вала некая г-жа Бланшкот, нечто вроде работницы-поэтессы,

которая после 1848 года сделалась преданным агентом по про

даже произведений Ламартина. Однажды Ламартин потребовал

у нее лишних триста франков, — она отнесла в ломбард все, что

у нее было, и отдала деньги Ламартину. Он взял их.

Я нахожу, что Ренан оскорблен, угас, как-то подавлен. Это

предание анафеме *, эти процессии, эти молитвы, этот кара

тельный колокольный звон — все томит его душу: хоть он и

порвал с духовенством, а все же держится за него. Склонив го

лову набок, поглаживая себя по ляжкам, он вдруг признается:

«Если бы я мог думать, что они будут так глупы и подымут

столько шума, право же, не знаю, стал ли бы я...»

Что касается Готье, то он очень озадачен этим отлучением

от церкви. Он видит в нем нечто зловещее для сотрапезников

Ренана.

Четверг, 29 октября, Круассе,

близ Руана.

На платформе нас встретил Флобер и его брат *, главный

хирург Руанского госпиталя, очень высокий малый, худой, ме

фистофельского вида, с большой черной бородой и с так резко

очерченным профилем, словно это тень, упавшая от лица; он

покачивает корпусом, гибкий, как лиана... Садимся в экипаж

и едем в Круассе, красивый дом в стиле Людовика XVI, стоя

щий у подножья крутого берега Сены, — она здесь кажется

озером, а волны похожи на морские.

И вот мы в кабинете, где идет упорная работа, работа без

передышки, в кабинете, который видел столько труда и откуда

вышли «Госпожа Бовари» и «Саламбо».

Из обоих окон, выходящих на Сену, видна река и проходя

щие по ней суда; три окна открываются в сад, в нем чудесная

буковая беседка словно подпирает холм, возвышающийся за

домом. Между этими окнами стоят книжные шкафы, дубовые,

с витыми колонками, они соединены с основным библиотечным

шкафом, занимающим всю глубину комнаты. Против окон в сад,

в стене, обшитой белыми деревянными панелями, — камни, и на

нем отцовские часы желтого мрамора с бронзовым бюстом Гип

пократа. Сбоку — плохая акварель, портрет томной, болезнен-

438

ного вида англичаночки, с которой Флобер был знаком в Па

риже. И там же крышки от коробок с индийскими рисунками,

вставленные в рамку, как акварели, и офорт Калло «Искуше

ние святого Антония» — в них отражено то, что характерно для

таланта хозяина.

Между окон, выходящих на Сену, возвышается окрашенный

под бронзу постамент и на нем белый мраморный бюст работы

Прадье — это бюст покойной сестры Флобера: строгие, чистые

линии лица, обрамленного двумя длинными локонами, напо

минают греческие лица из кипсека. Рядом тахта, покрытая ту

рецкой материей и заваленная подушками. Посредине комнаты,

возле стола, где стоит ярко расписанная индийская шкатулка

и на ней вызолоченный идол, — рабочий стол Флобера, большой

круглый стол, покрытый зеленым сукном, на нем чернильница

в форме жабы, — этой-то чернильницей и пользуется писатель.

Окна и двери убраны на старинный и немного восточный лад

ярким ситцем с крупными красными цветами. Тут и там стоят

на камине, на столах, на полках книжных шкафов, подвешены

к бра, приколоты к стенам случайные вещи, привезенные с

Востока: египетские амулеты, покрытые зеленой патиной,

стрелы, оружие, музыкальные инструменты; деревянная скамья,

на которой жители Африки спят, режут мясо, сидят; медные

блюда, стеклянные бусы и две ступни мумии, вывезенные Фло

бером из гротов Самоуна, выделяющиеся среди кучи брошюр

своей флорентийской бронзой и застывшей жизнью мускулов.

Вся обстановка — это сам человек, его вкусы, его талант;

его подлинная страсть — страсть к тяжеловесному Востоку.

В глубине его артистической натуры есть что-то варварское.

30 октября.

Флобер читает нам только что законченную феерию «За

мок сердец»; при том уважении, которое я к нему питаю, я ни

когда не допускал мысли, что он может написать что-либо по