Дневник. Том 1

он забавляется узким, ничтожным мировоззрением Ренана,

этого обывателя, этого псевдовеликого человека, псевдописа-

теля, этого маленького Кур де Жеблена из «Ревю де Де

Монд». < . . . >

Уходя оттуда, встав из-за стола, за которым надо всем глу

мятся, ничего не щадят, всему противополагают философию

чистейшего скептицизма, грубого материализма, незрелого эпи

курейства, я слышу, как Сен-Виктор и Готье, удаляясь под руку,

выражают сильнейшую тревогу по поводу того, что за столом

было тринадцать человек. Они клянутся друг другу не обедать

больше здесь.

Свой особый характер чаще бывает у души, нежели у ра

зума. Я называю характером постоянные свойства нашего

внутреннего я.

В том, что человек, едучи обедать за город, не захватит с

собой пальто, уже сказывается его характер. Это — человек

минуты.

Обладать и создавать — вот проявление самых сильных че

ловеческих страстей. В этом — вся особенность человека.

18 мая.

При создании книги наш друг Флобер становится отъявлен

ным теоретиком. Он хочет вместить в книгу, которую задумал,

и «Тома Джонса» и «Кандида». Он продолжает делать вид, что

испытывает великое отвращение и презрение к действительно

сти. В нем все исходит от системы и ничего от вдохновения.

Очень опасаюсь, что подобная преднамеренность не может по

рождать шедевры.

27*

419

24 мая.

Читал экономистов. Они полагают, что моральный прогресс

зависит от материального благополучия, — доктрина в высшей

степени аристократическая: ведь это значит провозглашать, что

зажиточные люди лучше неимущих!

28 мая.

Однообразие выборов *, афиш, бахвальства. Торжество лице

мерия. Со всех стен нас преследуют слова: «Кандидат-либерал».

Это значит: «Я — хороший, я люблю народ...» Ради какой вы

годы стараются быть лучше меня? С этой мыслью по поводу

либералов, республиканцев и всяческих филантропов и утопи

стов я ухожу со всех политических дискуссий. < . . . >

Все современные изделия плохи — они недолговечны. Только

рука человека придает вещам жизнь. Машины изготовляют

мертвые вещи.

30 мая.

Прогуливаюсь по внешним бульварам, расширенным за счет

окружной дороги. Совсем другой вид. Кабачки исчезают. Пуб

личные дома уже не имеют прежнего облика доходных меблиро¬

ванных комнат; матовые освещенные окна делают их похожими

на американские бары. Люди в блузах, которые посещают гро

мадную кофейню под названием «Дельта», составляют резкий

контраст с раззолоченным залом — настоящей галереей Аполло

на, к которой так нейдет игра на бильярде и попойки отребья.

Бал в Эрмитаже, вхожу. Нет больше ни одной красивой де

вушки. Теперь все во власти денег, — деньги пожинают все и

изо всех девушек делают лореток.

Между больницей Ларибуазьер и скотобойней — этими

двумя юдолями страданий — я останавливаюсь в задумчивости,

вдыхая теплый воздух, пропитанный запахом мяса. Жалобные

вздохи, глухое мычание доносятся ко мне, как отдаленная му

зыка. За спиной у меня, возле деревянной скамейки, на которой

я сижу, — три девочки-подростка, я слышу, как они насме

хаются над монахинями, которые учат их осенять себя крест

ным знамением. Это действительно новый Париж. < . . . >

1 июня.

В Париже прошел весь список оппозиции *. Подумать только,

что, будь вся Франция такой же просвещенной, как Париж, мы

420

превратились бы в народ, которым нельзя управлять. Всякое

правительство, которое борется с неграмотностью, подрывает

свою основу. < . . . >

5 июня.

< . . . > Видел картину Давида «Коронация Жозефины» *.

Нет, никогда самый плохой ярмарочный живописец не писал

картины нелепее и глупей. Возвышение в глубине — этот кусок

превосходит все, что только можно вообразить. Головы при

дворных чудовищны.

И перед этой-то картиной Наполеон снял шляпу и сказал:

«Давид, приветствую вас!» Эта картина — отмщение тому ре

жиму. О, только бы она не погибла! Пусть она останется, пусть

живет как образец официального искусства Первой империи:

ярмарочное полотно — и апофеоз величайшего из балаганных

шутов! < . . . >

Для древней литературы характерно то, что она была лите

ратурой дальнозорких, то есть изображением целого. Особен

ность современной литературы — и ее прогресс — в том, что

она — литература близоруких, то есть изображение частностей.

6 июня, без двадцати восемь.

После ливня асфальт блестит, вымытый, весь в пятнах света,

в бликах и тенях, удлиненных, словно отражения в воде; все

мягко освещено, все видно, и ничто не сверкает. Небо светлое

и ясное. Розовеют верхушки зданий и жилых домов. Аспидные

крыши, стволы деревьев вдоль садовых аллей, тротуары, — все

это в фиолетовой гамме. < . . . >

8 июня.

Покидая яростную дискуссию у Маньи, уходя оттуда с бью

щимся сердцем и пересохшим горлом, я выношу убеждение,

что все политические споры сводятся к тому, что «Я лучше

вас», все литературные — к тому, что «У меня больше вкуса,

чем у вас»; споры об искусстве — к тому, что «Я вижу лучше,

чем вы»; все споры о музыке — к тому, что «У меня слух

лучше, чем у вас». Ужасно, что при всякой борьбе мнений мы

двое всегда одиноки и у нас нет последователей! Может быть,

потому нас и двое; может быть, потому бог нас так и создал.

Удивительная вещь, все эти люди отвернулись от нас в тот

вечер; они отрицали все прекрасное, великое и хорошее, что

421

было в прошлом. Они неистово цепляются за 89-й и 93-й годы,

за нынешний режим, наконец, за всеобщее избирательное

право, которое сделало Гавена самым популярным человеком

во Франции и возвеличило Прюдома! < . . . >

13 июня.

Сегодня узнал, во что обходятся выборы кандидату, не

достигшему успеха. Моему другу Луи Пасси это стоило по

франку за голос: итого за восемь тысяч голосов — восемь тысяч

франков. Добиться положительных результатов стоит дороже...

Существуют общины, где раздается милостыня, и пьянчуги,

которых угощают. Его счастливый конкурент — г-н д'Альбю-

фера истратил на все это шестьдесят тысяч франков.

17 июня.

< . . . > Прочел «Воспоминания о Сольферино» * швейцар

ского доктора Дюнана. Оно взволновало меня. Некоторые кар

тины великолепны, трогают до глубины души. Это прекраснее,

в тысячу раз прекраснее и Гомера, и отступления Десяти

Тысяч, всего, всего. Сравниться с этим могут разве только неко

торые страницы Сегюра об отступлении из России. Вот что

значит настоящая правда жизни по сравнению с искалеченной

правдой, с той, что с сотворения мира писалась и изображалась

по памяти!

Я вижу, что во время последних войн поля сражений при

вели в ужас и русского Александра и французского Наполеона.

Новая черта! Только Наполеон, — первый, конечно! — рожден

ный и выросший солдатом, мог спокойно взирать на битвы

XIX века.

Закрываешь книгу с ощущением ужаса, точно выходишь из

передвижного госпиталя, и проклиная войну.

22 июня.

У Маньи.

С е н т - Б е в . Будем пить! Я пью. Ну, Шерер!

Т э н . Гюго? Гюго неискренен.

С е н - В и к т о р . Гюго!

С е н т - Б е в . Как, Тэн, вы считаете, что Мюссе выше Гюго!

Но ведь у Гюго настоящие книги!.. Он под носом у правитель

ства, которое все же обладает достаточной властью, сцапал са