Дневник. Том 1

перии через Булонь проходили войска, о том, как у него явилось

желание стать военным. Сожаление об этом неосуществленном

влечении до сих пор дремлет в глубине его души: «Нет ничего,

кроме военной славы, другой славы не существует. Я прекло

няюсь только перед великими генералами и великими матема

тиками». Он не говорит о военной форме, но я думаю, что он

мечтал быть гусарским полковником — ради женщин. В сущ

ности, его настоящая мечта — это мечта быть красивым. Я редко

видел, чтоб у человека были стремления, до такой степени

неосуществимые.

Вовсю спорят о Вольтере. Мы оба, единственные, кто, отде

ляя писателя от полемиста, от его деятельности и влияния в

области общественной и политической, оспариваем его литера

турные заслуги, осмеливаемся присоединиться к мнению

Трюбле: «Это посредственность, доведенная до степени совер

шенства». Мы определяем его такими словами: «Журналист,

и ничего более». Его исторические произведения? Но это ложь,

условность, точка зрения старых историков, ниспровергнутая

наукой и мировоззрением XIX века. Тьер — его потомок, при

надлежащий к его школе. А научные сочинения Вольтера, его

гипотезы? Посмешище для современных ученых. Что же

остается? Театр? «Кандид»? — Не более как Лафонтен в прозе,

кастрированный Рабле. А ведь рядом существовала подлинная

повесть будущего — «Племянник Рамо».

412

Все набрасываются на нас, и Сент-Бев в заключение воскли

цает: «Лишь тогда Франция будет свободна, когда на площади

Людовика XV воздвигнут статую Вольтера!»

Разговор переходит на Руссо, которому Сент-Бев симпати

зирует, как человеку, родственному ему по духу и одного с ним

происхождения. Тэн, чтоб приноровиться к общему тону за

стольной беседы, сбрасывает с себя профессорскую оболочку

и громко заявляет: «Руссо — это развратный лакей».

Ренан сбит с толку, ошеломлен резкостью мыслей и выра

жений, он почти онемел, но ему любопытно, он заинтересован,

внимательно слушает и впитывает цинизм этих речей, словно

порядочная женщина, очутившаяся на ужине среди девиц лег

кого поведения. Потом, за десертом, возникают высокие темы.

«Это удивительно! — замечает кто-то. — За десертом всегда

начинаются рассуждения о бессмертии души и о боге...»

«Да», — вставляет Сент-Бев, когда уже никто не понимает,

что говорит!

29 марта.

< . . . > Острое словцо Ротшильда. Он был недавно у Валев-

ского, и Кальве-Ронья спросил у него, почему накануне были

понижение курса ренты. «Разве я знаю, почему бывает повы

шение и понижение? Если бы я знал, я составил бы себе

состояние!» <...>

9 апреля.

< . . . > Исследуя основы творчества Гюго, мы находим в нем

и Годийо и Руджьери. В его поэзии — народные увеселения.

Я представляю себе его иногда в виде громадной, высеченной из

камня великолепной маски, откуда изливается для толпы сквер

ное красное вино.

Некий служащий Компании по рекламе, вместо того чтобы

расклеивать театральные афиши, поставлял их старьевщику с

улицы Бумажной торговли, а тот переправлял их фабриканту

похоронных венков. Последний делал из афиш тестообразную

массу, на которую налепляют цветы бессмертника... Таков

Париж.

Я нахожу прекрасной клятву цыганки, о которой прочел

в «Судебной газете». Цыганка отвернулась от распятия и от

судей, стала лицом к окну и сказала: «Здесь, между небом и

землей, обещаю открыть мое сердце и говорить правду». < . . . >

413

11 апреля.

< . . . > У нас, во Франции, существует единственный вид

шовинизма — гордость нашей военной славой и презрение ко

всякой другой нашей славе.

19 апреля.

В Лувре.

Действительно ли все это шедевры? Сколько я на своем веку

перевидал картин, анонимных, не имеющих рыночной ценно

сти, но таких же бесспорно прекрасных, как и все то, что здесь

и что подписано, освящено великими именами. И потом, что

такое шедевры? Господи, да ведь спустя триста лет наши со

временные картины тоже будут считаться шедеврами.

Две вещи делают картину шедевром: освящение временем

и тот налет, которым она постепенно покрывается, то есть

предрассудок, не позволяющий судить о ней, и потускнение, не

позволяющее видеть ее. < . . . >

Для некоторых людей смерть — это не только смерть, это

утрата права собственности. < . . . >

21 апреля.

В конечном счете недовольных негодяев столько же, сколько

негодяев довольных. Оппозиция не лучше правительства.

29 апреля.

Господин де Монталамбер написал нам, чтобы мы зашли

переговорить о нашей «Женщине в XVIII веке».

В гостиной на столе — итальянский перевод его книги об

Отце Лакордере, басни графа Анатоля Сегюра. Между окон над

роялем «Обручение богородицы» Перуджино и какое-то приспо

собление, чтоб зажигать перед этой картиной лампу или свечу.

Два вида Венеции отвратительного Каналетто, а выше — «Кре

щение Иисуса Христа», довольно красивое, какого-то мастера

немецкой школы примитивов. Карандашные эскизы витражей

с изображением святых; «Чудо с розами св. Елизаветы» —

безобразный высеребренный рельеф Рудольфи. Против окна

картина: на фоне малинового плюша — польский орел в терно

вом венце, ручная вышивка гладью, серебром. Внизу подпись:

«От женщин Великой Польши — автору «Нации в трауре»,

1861» *. Каминные часы и канделябры — в стиле ампир, мебель

414

обита потертым бархатом гранатового цвета. Деревенская гости

ная, в которой развешаны предметы, говорящие о благочестии.

Оттуда мы проходим в его кабинет, заставленный книгами.

Елейная вежливость. Пожимая вашу руку, он прикладывает ее

к сердцу. Голос немного гнусавый, речь непринужденная, ве

селая злость, остроумная вкрадчивость.

Он нас очень хвалит, потом спрашивает, почему мы ничего

не сказали о заслугах провинции, о провинциальной общест

венной жизни, которая была очень значительной, особенно в

парламентских городах, таких, как Дижон, но теперь отмерла.

«Никто более не выписывает книг из Парижа, совершенно не

интересуется чтением». Когда кто-нибудь навещает его в де

ревне, он дает им книги, но никто их не читает.

Говорит, что прочел статью Сент-Бева о нас, что Сент-Бев

в 1848 году часто приходил к нему побеседовать и они сижи

вали как раз в той комнате, где мы сейчас находимся. Сент-Бев

говорил ему: «Я прихожу изучать вас»... — «Спрашивал у меня,

что нужно, чтобы речь текла свободно, потирал руки, делал

заметки... Мне известны многие сдвиги в его жизни *. У Гюго —

он преклоняется перед Гюго и в этот период создает лучшие

свои стихи, которые пишет для его жены; потом он — сен

симонист, потом — мистик, и можно было думать, что станет

христианином. Сейчас он испортился. Поверите ли, недавно

в Академии, по поводу Словаря * он позволил себе сказать,

дотронувшись до лба: «Право же, то, что заключено у нас

здесь, — не что иное, как секреция мозга — и только!» Это тот

материализм, который, казалось, уже не существует, он наблю

дался только у некоторых медиков. Был рационализм, скепти

цизм, но материализма не существовало уже несколько лет...

А недавно, по поводу премии в двадцать тысяч, при обсуж

дении г-жи Санд, разве он не высказался так о браке: «Но

брак — это уже обреченный институт, этого уже больше не

будет!»

О Литтре он сказал нам: «Боже мой, вполне признаю, что

епископ Орлеанский исполнил свой долг * и что он имел на

это право, но, в противоположность моим друзьям, я склонен