Дневник. Том 1

кивается ласковой напевностью легкого русского акцента, на

поминающей певучую речь ребенка или негра.

Скромный, растроганный овацией, устроенной ему сидя

щими за столом, он рассказывает нам о русской литературе,

которая вся, от театра и до романа, идет по пути реалистиче

ского исследования жизни. Русская публика большая любитель

ница журналов. Тургеневу и вместе с ним еще десятку писате

лей, нам неизвестных, платят по шестисот франков за лист;

сообщая нам об этом, он покраснел. Но книга оплачивается

плохо, едва четыре тысячи франков.

Кто-то произносит имя Гейне, мы подхватываем и объяв

ляем, что относимся к нему с энтузиазмом. Сент-Бев, который

хорошо знал Гейне, утверждает, что как человек Гейне — ничто

жество, плут; но потом, видя общее восхищение, Сент-Бев бьет

отбой, умолкает и, закрыв лицо руками, прячется так все

время, пока превозносят Гейне.

Бодри приводит острое словцо Генриха Гейне, уже лежав

шего на смертном одре. Обращаясь к жене, которая тут же

рядом молила бога помиловать его, он сказал: «Не бойся, доро

гая, он меня помилует, ведь это его ремесло». < . . . >

1 марта.

Сегодня последнее воскресенье с Флобером, который снова

уезжает в Круассе, чтоб зарыться там в работу.

Появляется как-то господин, тонкий, немного чопорный, то

щий, с редкой бородкой, ростом не велик, не мал, какой-то

сухарь, за очками синеют глаза, лицо истощенное, немного

бесцветное, но оживляется при разговоре; когда он вас слушает,

его взгляд выражает благожелательность, речь спокойная,

гладкая, он как бы роняет слова и при этом открывает зубы —

это Тэн.

Как собеседник — это нечто вроде изящного воплощения со

временной критики: очень знающий, любезный, немного педан

тичный. По существу своему — учитель, следы этой профессии

неистребимы, — но его спасает большая простота, расположение

к людям, внимательность воспитанного человека, умеющего

мило слушать других.

409

Он мягко посмеивается вместе с нами над «Ревю де

Де Монд», где какой-то швейцарец * берется поправлять кого

угодно и груб со всеми писателями. Рассказывает нам хоро

шенькую историю со статьей г-на де Витта, зятя г-на Гизо.

Потребовалась целая баталия, чтоб пропустили первую фразу

статьи: «Мода нынче пошла на мемуары». Бюлоз ни за что

не хотел, чтобы в «Ревю де Де Монд» статья начиналась сло

вом «мода». Даже Тэну приходится иногда спорить, чтоб его

не сокращали и не переделывали; ему указывают те места,

«где должны быть высказаны общие положения...». Странное

и постыдное явление — эти унизительные условия, которым

подвергаются самые крупные, самые известные, самые значи

тельные писатели XIX века, такие, как Ремюз а, Кузен. Что ни

говори, а чувство собственного достоинства у писателя поуба

вилось. Демократия его принижает. <...>

Воскресенье, 8 марта.

< . . . > У привратника, совершившего преступление, угры

зения совести, должно быть, ужасны. Ночами сознание винов

ности должно пробуждаться в нем при каждом звонке. На эту

тему можно было бы написать что-нибудь страшное или при

чудливое, какую-нибудь балладу в духе По. < . . . >

Равенство — вот слово, написанное на титульном листе

Гражданского кодекса, упоминаемое во всех законах, во всех

социалистических программах. Что же может быть несправед

ливее и ужаснее неравенства в отношении денег, неравенства

в отношении военной службы? Имеется у вас две тысячи фран

ков — и вы посылаете кого-то на смерть вместо себя; нет у вас

этих денег, вы — пушечное мясо. <...>

Суббота, 14 марта.

Обед у Маньи.

Сегодня здесь обедает и Тэн. У него милый, приветливый

взгляд из-за очков; какая-то сердечная внимательность, не

сколько вялая, но изысканная любезность, говорит свободно,

много, образно, со множеством ссылок на историю и точные

науки; в нем чувствуется молодой ученый, умный, даже остро

умный, очень озабоченный, как бы не впасть в педантизм.

Говорят об интеллектуальном застое у нас в провинции,

сравнивают с английскими графствами, где существуют актив

ные объединения, или с немецкими городами второго и третьего

порядка; говорят о Париже, который все поглощает, все к себе

410

притягивает и все создает сам; говорят о будущем Франции,

которая неизбежно кончит кровоизлиянием в мозг. «Париж

производит на меня впечатление Александрии в последний пе

риод ее существования, — говорит Тэн. — Правда, у ее ног ле

жала долина Нила, но это была мертвая долина».

Когда заговорили об Англии, я слышал, как Сент-Бев

откровенно признался Тэну, что ему противно быть фран

цузом.

— Но раз вы парижанин, то вы не француз, а только пари

жанин!

— О нет, все равно всегда остаешься французом, и, значит,

ты бессилен, ты — ничто, ты не идешь в счет... Страна, где на

каждом шагу полицейские... Я хотел бы быть англичанином,

он по крайней мере что-то собой представляет... Впрочем, во

мне течет немного этой крови. Я, знаете ли, родился в Булони,

моя бабушка была англичанка.

Разговор переходит на Абу, которого Тэн защищает как

своего старого товарища по Нормальной школе.

— Странно! Этот тип, — говорит Сент-Бев, — восстановил

против себя три великие столицы: Афины, Рим и Париж *. Вы

видели, что делалось на представлении «Гаэтаны»? Он по мень

шей мере бестактен...

— Но этому поводу вы как будто никогда не высказыва

лись, — возражают ему.

— Нет... Прежде всего он очень популярен, а кроме того,

он еще жив и даже слишком жив. С виду я храбр, а по суще

ству очень робок.

Потом начинается великий спор о религии, о боге, неизбеж

ный спор между интеллигентными людьми, который сопутст

вует кофе и возникает за столом одновременно с газами, вы

званными пищеварением. Я вижу, что Тэн, по своему темпера

менту, очень склонен к протестантизму. Он объясняет мне, в

чем преимущество протестантизма для людей интеллектуаль

ных: оно — в эластичности его обязательных догм, в том, что

каждый может толковать свою веру сообразно с природой своей

души. И кроме того, для Тэна — это руководство в жизни:

честь заменяется совестью. Тут Сен-Виктор и мы оба отвер

гаем протестантизм и объявляем, что женщина-протестантка

годна только для колонизации. Тэн кончает тем, что говорит

нам: «Видите ли, по существу это вопрос чувства. Все музы

кальные натуры привержены протестантизму, а натуры, склон

ные к изобразительному искусству, придерживаются католи

чества».

411

28 марта.

Обед у Маньи.

Новенький, новопосвященный, — Ренан. У Ренана — телячья

голова, покрытая красными пятнами и затвердениями, как яго

дицы у обезьяны. Это дородный, приземистый человек, плохо

сложенный, голова ушла в плечи, что придает ему вид немного

горбатого; похож на животное, на что-то среднее между

свиньей и слоном, — глаза маленькие, огромный нависший нос,

лицо, испещренное прожилками, как мрамор, одутловатое, по

крытое пятнами. У этого болезненного существа, нескладного,

уродливого и отталкивающего, — фальшивый и пронзительный

голосок.

Разговор идет о религии. Сент-Бев говорит, что язычество

в самом начале было чем-то очень красивым, а потом стало

настоящей гнилью, дурной болезнью. Христианство же явилось

ртутью против этого заболевания, но его приняли в слишком

большой дозе, и теперь надо лечиться от последствий лечения.

Обращаясь ко мне, он рассказывает о честолюбивых мечтах

своего детства; о том, чт о он переживал, когда во времена Им