Дневник. Том 1

вы человек серьезный, профессор Французского коллежа, вас

почитают, как ученого бенедиктинского монаха.

Но займитесь веком близким к нам, великим веком; пере

смотрите ворох документов, десяток тысяч брошюр, пятьсот

журналов и создайте на основании всего этого не монографию,

а реконструкцию всего духовного облика общества, раскройте

сущность XVIII века и Революции в их самых интимных чер

тах, — и вы будете всего лишь книжный червь, милый любитель

редкостей, приятный нескромный болтун.

Французская публика не может еще примириться с тем, что

бы история вызывала в ней интерес.

28 января.

< . . . > Нет, не потому, что мы теперь обедаем у принцессы

Матильды, не потому, что этой женщине, остроумной, но, в

сущности, глупой и неинтеллигентной, как все женщины, чер-

1 Сам ( лат. ) .

2 Император скончался... ( лат. )

402

ствой, как Наполеон в юбке, вздумалось почему-то познако

миться с нами и показалось занятным видеть нас у себя; нет,

не потому у нас с некоторых пор где-то в глубине души воз

никли следующие мысли: что все правительства имеют основа

ния для скептицизма; что оппозиция в конце концов столь же

мало почтенна, как и угодничество перед властями; что чело

вечество продажно и политическая честность сохраняется лишь

тогда, когда не было еще случая пасть или проституироваться.

Умный человек должен считать, что народ, в громадном

большинстве, состоит из дураков. Весь талант умного человека

должен быть направлен на то, чтобы их надуть. Нет больше

ничего, ни прогресса, ни принципов, только фразы, слова, пу

стая болтовня — вот что мало-помалу начинаем мы видеть в

нашем времени, которое тоже станет когда-нибудь историей,

как и все прошедшие времена.

Революция — просто переезд на новую квартиру. Корруп

ция, страсти, честолюбие, низость той или иной нации, того

или иного века попросту меняют апартаменты, что сопряжено

с поломками и расходами. Никакой политической морали: ус

пех — вот и вся мораль. Таковы факты, явления, люди, жизнь,

общество.

Я ищу кого-нибудь, чье мнение было бы бескорыстно, — и не

нахожу. Люди идут на риск, на жертвы ради получения места,

компрометируют себя из расчета. Мой друг Луи Пасси предан

дому Орлеанов, потому что связал с ними свое будущее. И та

ковы все вокруг меня. Взгляды сенатора определяются его

окладом; убеждения орлеаниста — его честолюбием. В каж

дой партии не наберется и трех искренне убежденных

безумцев.

В конце концов это приводит к величайшему разочарованию:

устают верить, терпят всякую власть и снисходительно отно

сятся к любезным негодяям — вот что я наблюдаю у всего моего

поколения, у всех моих собратьев по перу, у Флобера, так же

как и у самого себя. Видишь, что не стоит умирать ни за какое

дело, а жить надо, несмотря ни на что, и надо оставаться чест

ным человеком, ибо это у тебя в крови, но ни во что не верить,

кроме искусства, чтить только его, исповедовать только лите

ратуру. Все остальное — ложь и ловушка для дураков.

Сегодня утром получил письмо от одного аптекаря, помощ

ника мэра какого-то там городка на Юге, он просит у меня мои

книги для коммунальной библиотеки. Клянчит Христа ради на

просвещение для своих сограждан.

26*

403

Я нахожу этого человека и его поступок нахальным. Что

дает ему право духовно благодетельствовать своим согражда

нам? Все это — из желания показать себя человеком, предан

ным своему делу, сострадательным, добрым, показать, что он

лучше такого, как я, потому что я продаю свои книги. Подоб

ные люди кишат сейчас повсюду, с ними сталкиваешься на

каждом шагу. Они заботятся не о ближних своих, а о просве

щении масс. «Все для народа» — вот девиз Гизо и «Газетт де

Франс», доктринеров, экономистов, либералов и сторонников

Империи. Все они ринулись опекать бедняков, разглагольство

вать о них и пользоваться их тяжелым положением для собст

венной карьеры.

Если кто-нибудь занимается делами других, незнакомых

ему людей — в какой бы форме это ни выражалось: хочет ли

он восстановить их в списках избирателей или устраивает

для них подписку — и если он притом упоминает о себе, то

перед нами обманщик, лицемерный проповедник братства.

Короче говоря, человек, который лучше меня, — негодяй. Для

того чтобы показаться лучше, он и проповедует прогрессив

ные взгляды, объявляет себя либералом или республикан

цем.

Да, заглянув в самую глубь своей души, мы видим в себе

Человека, и все, что выходит за эти пределы, — либо позер

ство, либо корысть. Наша преданность абсолютна: у нас только

и есть, что мы двое, да несколько привязанностей, да один-два

друга. Мы ничем не озлоблены. В нас не скопилась желчь из-за

нужды. Посетив больницу, мы прямо-таки заболели. Смерть

нашей старой служанки нас опечалила. Из-за того, что у ста

рика рабочего, который приходит к нам вешать шторы, не

здоровый цвет лица, мы были расстроены весь день. И все же

нас трогают лишь те страдания, которые мы видим сами. Мы

не пишем об улучшении жизненных условий для необеспечен

ных классов. Сенека писал о нищете, сидя за столом лимонного

дерева *, стоимостью в столько-то тысяч сестерций, — мы не по

вторим этого классического шутовства. Если человек сочувст

вует бедности и беднякам, но в то же время продолжает поль

зоваться, как, например, Пиша, ста тысячами ливров годового

дохода — много больше того, что ему нужно, — он фигляр. Как

только в человеке проявляются апостольские наклонности, я

вия«у в нем комедианта; как только в нем проявляется свя

той — я вижу в нем Бильбоке; проявляется в нем служитель

господа — он для меня Робер Макэр; проявляется мученик —

он для меня Видок.

404

Прогресс? Рабочие хлопчатобумажных фабрик Руана пи

таются сейчас листьями рапса, матери вносят имена своих до

черей в списки проституток.

2 февраля.

< . . . > Преклоняться перед Людовиком XIV или превозно

сить права народа — для меня одно и то же, одинаковое низко

поклонство. В нашем общественном укладе столько же услов

ностей, как и во всяком другом. Только при Империи, вместо

условностей двора, иерархии, этикета, как при королевской

власти, существуют условности патриотизма, равенства и либе

рального лицемерия.

9 февраля.

Вчера мы были в салоне принцессы Матильды. Сегодня

мы — на народном балу в «Элизиуме искусств» на бульваре

Бурдон. Я люблю такие контрасты. Перед тобой различные сту

пени общества, точно лестница жилого дома.

Большой, плохо освещенный зал, гул движения, безрадост

ная суета. Землистые лица, побледневшие от бессонных ночей

или от нищеты. Цвет лица как у бедняков и больных. Молодые

женщины в коричневых шерстяных платьях, во всем темном,

ниоткуда не выглядывает ни кусочка белой материи; нет свет

лых чепцов, только темные; иногда сверкнет красная лента на

чепце или у ворота. У всех вид жалких торговок, женщин

Тамильского рынка, стоящих на ветру с кошачьей горжеткой

вокруг шеи. Лица бесцветные не только от бедности, но и от

малокровия.

Все мужчины в кепи, в пальто, в цветных рубашках, у более

элегантных кашне не завязано, и оба конца с вульгарной не

брежностью закинуты за спину. В этом обществе преобладает,

как мне показалось, тип эльзасского еврея. Танцоры пригла

шают дам на танцы, потянув их сзади за ленты чепца. Общий

вид отвратительный — порок, не прикрытый роскошью.

Возле оркестра составилась кадриль, танцоров окружили,