Семнадцать космических зорь

Все — молодые летчики. Все летали на современных реактивных истребителях, любили скорость, небо и все были абсолютно здоровыми.

Мы знали, что кто-то из нас обязательно полетит в космос первым, иной раз думали, что кто-то, быть может, и не вернется на Землю, — ведь дело перед нами открывалось совершенно новое, неизведанное. Но об этом мы не говорили между собой. Во-первых, потому, что такие разговоры и мысли не способствуют хорошему настроению, а во-вторых, потому, что даже отсюда, из отряда, нам было еще очень далеко до космоса... Мы были только учениками, стоящими на пороге Вселенной, и, чтобы шагнуть туда, каждому предстояло пройти огромную и тяжелую школу теоретической и физической подготовки.

Мы изучали астрономию, физику, механику небесных тел, космическую навигацию, теорию ракет и ракетных двигателей. Нас заставляли вникать в тонкости космической биологии, ибо даже и эта совершенно новая наука должна была помогать нам.

Свободного времени было в обрез, тем более что огромную долю его уносила физическая подготовка.

С первых же дней занятий мы знали, что космос встретит человека множеством неожиданностей и трудностей как физического, так и морального плана. Какие они, эти трудности, точно сказать никто не мог, и наши наставники — врачи придерживались самой древней и верной истины: «В здоровом теле — здоровый дух».

День космонавтов обычно начинается с физической зарядки. Я люблю гимнастику, поэтому чаще всего пропадал на снарядах, занимался с гантелями. Несколько позже давнее увлечение акробатикой привело меня к батуту. Помню, как мальчишкой, попав в цирк, я с замиранием сердца следил за акробатами, которые прыгали на эластичную сетку и потом, подброшенные к самому куполу, легко и красиво выделывали в воздухе головокружительные сальто, перевороты, падали вниз плашмя — грудью или спиной — и снова взлетали.

Мне полюбились те легкие и какие-то захватывающие секунды, когда тело, подброшенное мягкой и сильной, как отцовские руки, сеткой, оказывается распростертым в воздухе и ты можешь управлять им и чувствовать себя птицей! Вскоре, однако, эти секунды несколько затянулись: настала пора парашютных тренировок... Что греха таить — многие пилоты, привыкшие к стремительному полету, не очень-то любят этот тяжелый, туго свернутый комок перкали и шелка. Ведь с ним не лететь, а падать! Мы, конечно, понимаем, что он может в любое мгновение стать нашим спасителем, другом, но лучше бы никогда не наступали такие мгновения... До этого многие из нас совершили только по нескольку обязательных прыжков, да и первые прыжки были не очень «самостоятельными». Тебя выкидывали из люка, и ты, так ничего не успев сообразить, повисал, как одуванчик, над зеленым полем аэродрома.

В тот день, когда я впервые познакомился с нашим парашютным тренером, я понял, что старому представлению о прыжках скоро придет конец.

Невысокого роста, кряжистый, с упрямым, словно из бронзы, подбородком, он глядел на нас внимательными глазами, будто допытывался: какой же ты будешь там, в

небе?..

Он побывал уже около двух с половиной тысяч раз на разных высотах и оттуда, порой с многих тысяч метров, стремительно падал днем и ночью, в затяжных прыжках, приземляясь на снегу, воде, в лесах и даже на скалах. Значок заслуженного мастера спорта и многоярусный ряд орденских колодок на груди — все подтверждало то, что мы попали в руки крепкого и знающего свое дело человека, бесстрашного спортсмена и профессионального испытателя новых парашютов. На этот раз ему предстояло испытывать нас — молодых, «необстрелянных».

Сначала шли обычные прыжки. По команде Николая Константиновича: «Пошел!» — мы покидали самолет с высоты 800—1000 метров. Парашют с помощью принудительной системы раскрывался мгновенно, и мне, например, вскоре основательно надоело болтаться на стропах и потом долго гасить непокорное на ветру шелковое пламя. Видимо, тренер сразу же почувствовал, с какой неохотой шли мы на эти прыжки.

— Погодите, — говорил он с усмешкой, — скоро просить начнете: пусти лишний разок прыгнуть!..

Тогда я не поверил инструктору, но после того как впервые прочувствовал азартность стремительного затяжного прыжка, вспомнил слова Николая Константиновича. Действительно, что может быть прекраснее чувства, которое охватывает человека, ринувшегося в бездну пятого океана и десятки секунд летящего к земле стремительной птицей!.. Именно птицей, совершающей прицельный бросок к земле.

Это я понял однажды, когда в затяжном прыжке неудачно сделал движение рукой и попал в штопор. Какая-то сила вдруг неожиданно и резко развернула мое тело, завертела, закрутила, и мне показалось, что я лечу на дно огромной воронки. Неумолимая стихия охватила тело таким крепким обручем, что казалось, ты никогда не сможешь двинуть рукой или ногой, чтобы выправиться, побороть штопор и снова падать плашмя...

Мы знали, что в таком штопоре тоже наступают перегрузки, нередко кончающиеся кровоизлиянием в глаза, но знать — одно, прочувствовать и побороть все это в себе — другое... Особенно в те мгновения, когда земля так быстро несется навстречу... В мозгу проносятся те слова и советы, которые давал нам инструктор, рассказывая, как выходить из штопора. Вот руки с трудом пошли в стороны, ноги чуть согнуты, земля останавливает свою карусель, и ты снова несешься на нее грудью...

Парашют еще не раскрыт, но на душе спокойно. Он не подведет! Николай Константинович никогда не выдавал нам парашюты со склада, а каждый раз перед прыжком заставлял нас самих собирать и укладывать свои парашюты. Поэтому, зная надежность системы, мы верили еще и себе.

Мы прыгали днем и ночью. Прыгали на землю и в воду. Ведь на Земле всего двадцать девять процентов суши и, возвращаясь из космоса, космонавт мог и промахнуться и приземлиться не в приволжских степях, а где-нибудь посреди Балтийского моря. И вскоре мы действительно полюбили прыжки, полюбили парашют и иногда даже приставали к Николаю Константиновичу:

— Прыгнем?..

Если позволяла погода и был наготове самолет, мы снова укладывали парашюты и снова летели к земле.

Пройдут годы, но мы будем всегда с благодарностью вспоминать человека, который много сделал для подготовки первых летчиков-космонавтов.

Но все это были общие, «земные» тренировки. Сложнее обстояло дело с «космической закалкой». Первые старты ракет, запуски спутников показали, что, когда включается ракетный двигатель, то сама ракета и вмонтированный в ее вершину космический корабль испытывают вибрацию. И устранить эту вибрацию пока невозможно, ибо, как бы ни был отлажен двигатель, еще трудно заставить сработать гармонично каждую из двадцати миллионов лошадиных сил, которые выводят ракету в космос. Эту вибрацию выдерживали механические части контейнеров со спутниками, ее же должны были выдержать и люди. Для организма она не страшна, но к ней надо просто привыкнуть. И нас частенько сажали на вибростенд и словно старались вытрясти из нас душу. При этом врачи были чеумолимы, как были неумолимы их приборы, отмечавшие малейшее изменение сердечной деятельности.

Если в период отбора центрифуга была той ступенькой, о которую многие спотыкались, то после отбора она стала одним из наших немилосердных, но все-таки верных помощников в подготовке к полету.

Чтобы искусственный спутник Земли мог лететь по орбите, ему нужно сообщить первую космическую скорость, то есть около 8 километров в секунду (примерно 28000 километров в час).

Из зоны земного притяжения ракета может выйти на второй космической скорости, которая несколько более 11 километров в секунду. Сообщив такую скорость космическому кораблю, можно долететь до любой планеты нашей солнечной системы.

Третья космическая скорость — около 17 километров в секунду— способна вынести корабль за пределы солнечной системы и устремить его к другим галактикам.

Готовясь к полету в космос, мы должны были испытать все, что связано с ускорениями и перегрузками. И не только испытать, но и привыкнуть к ним.