Семнадцать космических зорь

Тренируясь на центрифуге, мы поняли, что в какой-то мере можно натренировать себя так, что со временем легче начинаешь переносить неприятные воздействия перегрузок.

Простейшая штука— качели. Кто из нас в детстве не любил на легкой перекладине стремительно взлетать вверх, а потом так же стремительно, с замиранием сердца, нестись вниз? Но если посадят тебя в кресло, подвешенное на шарнирах, включат мотор и будут раскачивать то туда, то сюда, с одинаковой амплитудой — это скоренько начнет надоедать. И человек со слабым вестибулярным аппаратом окажется в мучительном плену морской болезни. Но тем не менее все это нам предстояло испытать, вынести и побороть, если мы хотим стать космонавтами. А врачи придумывали все новые и новые методы тренировки.

Кто из жителей больших и шумных городов не мечтал о тишине? Даже доктора прежде всего рекомендуют уставшему человеку покой и при этом подчеркивают слово «тишина».

Вспомните, как радуются люди, попав в бескрайнюю степь или в густой лес, застывший в немом безветрии! Кажется, что вы проникли в само царство тишины и покоя, но вы не чувствуете одиночества, потому что и тогда тишина продолжает жить своей полной смысла и значимости жизнью. Ибо на земле нас окружает воздух и его волны доносят до нашего слуха малейшее движение трав, хлопоты какого-нибудь жучка или удар капельки росы, упавшей на мягкий мшаник. Смешиваясь в воздушном океане, все это превращается в изумительную симфонию еле улавливаемых звуков, которую на земле называют таким емким словом — «тишина»...

В космосе воздуха нет. Там не из чего возникать воздушным волнам и нечему разносить звуки. Так что если всевышний и пребывает где-то во Вселенной, до него все равно не доходят молитвы грешников... И если там у человека под самым ухом выпалить из пушки, то землянин не услышит взрыва пороховых газов, как не услышит и грохота космической катастрофы, если ему доведется наблюдать в космосе даже столкновение огромных небесных тел. Поэтому в космосе и тишина может обернуться жестоким врагом человека. И, чтобы научиться бороться с ней и не пасть духом, для нашей тренировки врачи уже на земле создали уголок Вселенной.

Сначала некоторые из нас просто отнеслись к предстоящему испытанию тишиной и одиночеством.

— Вот здорово! Наконец-то отоспимся...

— Нет, — сказали врачи, — спать будете столько, сколько прикажет график. По графику будете и работать, и есть, и проводить время без дела. Посмотрим, как это у вас получится.

И вот однажды я объявил жене, что уезжаю недели на две — в командировку.

Тамара быстренько уложила мой походный чемодан, и я спустился к машине. Шофер включил мотор, «газик» рванулся, и скоро я уже был на месте назначения. Я приехал в институт, где стояло сооружение со странным названием — сурдокамера.

Сурдокамера помещена в огромном доме, спрятана за тремя стенами и покоится на мягких, эластичных амортизаторах.

Это небольшая комната, потолок и стены которой обиты эластиком спокойного светлого тона. В углу — кресло, имитирующее кресло космического корабля, рядом пульты управления, переключатели радиоприемников и передатчиков. В небольшом шкафу — запас пищи на много суток. Перед глазами — часы. По тиканью часов люди так привыкли измерять тишину ночи. Но эти часы были безмолвными...

За мною завинтили тяжелые двери, и я остался один.

Первые два дня пролетели незаметно. В положенное время я вызывал «Землю» и, не получая ответа, вел очередной сеанс передачи. Согласно расписанию, записывал в бортовой журнал показания приборов, датчиков, свое состояние. По утрам делал гимнастику с гантелями. Чтобы как-нибудь обжить камеру по-земному, начал петь, но голос звучал глухо, отчужденно.

Я с тоской вспомнил школьный хор, когда мы, пятьдесят мальчишек и девчонок, дружно пели и наши голоса сотрясали зал небольшого сельского клуба. Там, в хоре, было куда лучше! Даже если ты пускал «петуха», остальные сорок девять голосов заглушали твой жалкий писк, и ты легко мог исправиться, взять нужную ноту. А здесь...

В общем, я пел, пуская «петухов», и если меня в это время слушали врачи, да простят они мне мои концерты!..

По рассказам ребят, прошедших сурдокамеру раньше, я знал, что это — нелегкая штука, и, отправляясь в «заключение», «контрабандой» прихватил томик Пушкина. На четвертый день я уже наизусть читал главы из «Евгения Онегина».

Стйхи — стихами, но человек и во Вселенной единым духом жив не будет. Нужно было варить обед. Уже на второй день я понял всю тягость женского бытия. Обед варить—дело приятное, еще приятнее уничтожать его с аппетитом, но мыть посуду!..

Чтобы раз и навсегда покончить с этим занятием, я выдумал новый способ приготовления пищи. Запас еды нам выдавали в консервированном виде. Были разные бульоны, супы, гуляши и прочая снедь, запакованная в жестяные банки. Я наливал в кастрюлю воду, ставил ее на электроплитку, кипятил, а потом в кастрюлю опускал консервную банку. Миг — и кипяток доводил до «полной кондиции» полуфабрикат. Оставалось только открыть банку, съесть очередной обед, завтрак или ужин и выбросить пустую тару в герметический мусороприемник...

А минуты, часы и дни тянулись чередой. Ощущения бесконечности времени у меня не появлялось, хотя врачи сделали так, что все мои радиопередачи оставались односторонними. Я сообщал показания приборов, отбивал ключом рапорты о своем самочувствии, посылал неизвестно кому цифры влажности и температуры воздуха, но ни разу за все эти долгие сутки, как уже говорил, не получил ответа.

Я знаю, что очень многие тяжело переносят такое испытание. А один из американских кандидатов в космонавты уже через 36 часов запросил пощады...

— Открывайте, у меня горит телевизор! — не выдержав, закричал он по радио.

— Все в порядке, парень! Мы же видим тебя. Все в порядке!

— К черту ваши порядки! В телевизоре дым, в камере будет пожар! — продолжал настаивать кандидат и шумел до тех пор, пока его не выпустили на свет божий...

65

3 Семнадцать космических зорь

Когда я читал об этом, мне казалось, что такое может случиться только со слабыми. Если человек ничем не занят и мозг его свободен, если нет у него поводов для раздумья и мир его примитивен, в одиночестве он легко может поддаться хандре, тревоге и... — и потерял человек над собой контроль...

Я нашел верную и непобедимую вакцину против хандры — труд. Когда «Евгений Онегин» был выучен наизусть, взялся за карандаш. Я не ахти какой художник. В детстве серьезно рисовал только дважды. Первый раз это было после того, как прочитал замечательную поэму Маяковского «Ленин» и недели две сидел с карандашом над портретом Владимира Ильича. Помню, отец меня похвалил тогда.

Второй раз я рисовал портрет Печорина. Я люблю прозу Лермонтова. Мне кажется, что в ней, как в кристалле горного хрусталя, собрано все лучшее, все светлое, все умное и чистое, что скрыто в русском языке. В детстве мне нравился и Печорин — этот сильный и глубоко чувствовавший человек, так и не нашедший того благодатного края, где он мог бы принести людям добро. Он прожил короткую жизнь в короткой повести Лермонтова, сделал больше плохого, чем хорошего, но зато показал, сколько красоты заложено в человеке даже тогда, когда «высший свет» сочтет его лишним... То были далекие, юношеские увлечения Печориным...

Когда я взялся за карандаш в сурдокамере, на бумаге как-то сами собой появились абрисы другого, нового моего героя.

Через четыре дня, как мне потом рассказывали, врачи удивились, увидев в телевизоре портрет Циолковского.

Закончив портрет, решил рисовать еще и еще. Постепенно на листах, вырванных из блокнота, появилась целая «галерея» футболистов.

Вскоре я понял, что в этих зарисовках мне просто хотелось проверить самого себя и свою наблюдательность, и я старался поточнее изобразить вратаря, в «смертельном» страхе ожидающего пенальти, поворот ноги нападающего, гримасы и переживания болельщиков. Иногда я уносился в мир совсем иной, и на некоторых листах бумаги как-то сами по себе появились символы других планет.