Семнадцать космических зорь

За это время я не раз издали заводил разговор с Тамарой о спутниках, о том, что скоро, должно быть, полетит в космос и человек, и выпалил однажды:

— Вот бы мне туда...

— Еще чего выдумал, Гера!—удивилась Тамара.

— Да, конечно, — для успокоения соглашался я,—в испытатели тоже не берут последних...

Чтобы узнать ближе, что это такое — космос и «с чем его едят», я зарылся в труды Циолковского, Цандера, перечитал кучу книг по астрономии и научно-фантастических романов, в которых рассказывалось о полетах на Луну, Венеру и на другие реальные и выдуманные планеты Галактики. В мечтах и я уже был где-то во Вселенной, а вызова все еще не было. Иногда мне казалось, что я в каком-то бреду выдумал все это сам, что не было никакого врача-полковника, никакого разговора с ним. А посоветоваться с кем-нибудь, поделиться своим волнением не мог. Полковник-врач предупредил, что наш разговор не для широкой публики. Лучше бы он и не приезжал, этот доктор!

Подошел срок отпуска. Мы уехали на Алтай.

Я давно не был в родном доме, давно не видел отца и мать, сестренку Земфиру. Но, кажется, никогда так не торопился обратно в часть, как в тот раз. И, когда вернулся, сразу же помчался в штаб.

— Был вызов?

— Был, да тебя не было. Бумагу вернули в дивизию.

Сейчас трудно вспомнить, сколько раз я надоедал дивизионным врачам, сколько раз обивал пороги их кабинетов, пока все-таки не нашел бумагу и в декабре не выехал в Москву.

Адрес института был обозначен на вызове, и я очень скоро отыскал небольшой особняк, где разместилось это новое и таинственное для меня учреждение.

В приемной главного врача толпились летчики. Они все были примерно моих лет. Съехались сюда из разных частей и округов, волновались, и в первую же минуту можно было определить, кто и с чем уходит отсюда. Одни, например, с деланно напускной небрежностью уже чертыхались в адрес врачей:

— Ну и наплевать! Не больно-то я и хотел летать на каких-то там ракетах!

Было ясно: этих забраковали.

Другие с опаской поглядывали на дверь, за которой начинается, а может быть, и нет, мир новой, неизвестной жизни. Кто-то из неудачников пару раз произнес имя — Евгений Алексеевич. Я понял, что это главный врач.

В первый день очередь до меня не дошла, не дошла и на второй. И, когда я пришел в третий раз, в приемной уже никого не было. Набрался смелости и без разрешения шагнул в кабинет.

— Вам кого? — строго спросил меня полковник медицинской службы.

— Вас.

— По какому вопросу?

— По космическому. — Я протянул полковнику вызов.

Он прочитал, улыбнулся.

— Вы не особенно спешили с приездом. Так долго решали?

— Как раз наоборот, товарищ полковник. Решил сразу, но ваш вызов искал по разным канцеляриям недели три. И вот — нашел...

— Ну что ж, будем смотреть. Вот вам направление в госпиталь.

— Зачем в госпиталь? — удивился я. — Я ведь здоров.

— Потому-то мы вас и вызвали...

Я думал, что медицинская комиссия будет похожа на обычную полковую комиссию. Врачи простукают и прослушают грудную клетку, пощупают суставы, пару раз попросят подуть в измеритель активного объема легких, заставят угадывать цифры на табличках, читать какие-то путаные слова, напечатанные мелким шрифтом, и потом напишут на медицинской карте свое непререкаемое «годен» или «нет» — и на том делу конец. Здесь оказалось все значительно сложнее.

Меня положили в госпиталь. Одели в пижаму, дали мягкие шлепанцы и заставили лежать в постели. Обходительные сестры называли «больным», и это меня особенно бесило. Бесконечное количество раз вызывали к терапевтам, осматривали, брали анализы, выслушивали сердце, капали под веки какую-то дрянь, от которой зрачки становились, как у вареного судака, а окулисты измеряли внутриглазное давление.

Вскоре в госпитале я завел кучу друзей, но мне было несколько тоскливо. Тамара уехала в Ленинград, а я не мог ей написать, почему лежу в госпитале и куда готовлюсь. Стал приглядываться к ребятам. Одни, и таких оказалось немало, вскоре собрали свои чемоданчики и вернулись в части. Скрывая свои провалы на испытательных стендах и снарядах, они, прощаясь, говорили, что ракеты их не особенно интересуют, что дело это еще за горами, за морями и тому подобное.

— Бросайте и вы, ребята! Тут на центрифуге пять минут посидишь, и то внутренности наружу лезут, а каково там, в ракете! — бросил как-то один из неудачников.

Каково в ракете — никто из нас не знал, но на центрифуге, действительно, было не сладко. Посадят в кресло, закрепленное на длинном коромысле, обвяжут тело всякими датчиками и счетчиками и начинают раскручивать. Через несколько секунд чувствуешь, как на тебя наваливается адская тяжесть. Будто слон наступил на грудь и давит, давит всем своим слоновьим весом... Веки наливаются свинцом, пальцы делаются пудовыми, и даже вдох и выдох стоят неимоверных усилий, а врачи по радиотелефону требуют, чтобы ты им «популярно» объяснял, как себя чувствуешь и что при этом видишь и думаешь... А что тут будешь думать, когда центрифуга несется все быстрей и быстрей, а перегрузки достигают восьмикрат и более.

Так прошел месяц. В списке кандидатов в космонавты, чис-; ло которых неумолимо сокращалось каждый день, я по-прежнему видел свое имя. Это был самый лучший показатель того,, что к моему здоровью врачи пока не могут предъявить никаких претензий. Вскоре закончились все их процедуры и проверки, но меня по-прежнему называли этим малоприятным словом «больной»... Так я сидел без дела день, второй, третий. Наконец не выдержал. Кинулся к Евгению Алексеевичу.

— Почему держите?

— Знаешь, друг мой, медицинская комиссия — дело сложное.

— Я должен ехать домой. Если здоров — берите, если нет...

Евгений Алексеевич долго стоял на своем, но потом все

же смилостивился.

Когда мы пришли с ним в канцелярию, я увидел там грустного Олега Чижа — моего однополчанина. Мы летали с ним в одной эскадрилье, вместе проходили эту комиссию. Но его в самый последний момент забраковали только потому, что когда-то, в пятилетием возрасте, он болел воспалением легких. Парень здоровый, отличный и смелый летчик, и тем не менее какие-то «остаточные пятна» сказали свое «нет»...

— С Колькой Ширяевым уедем, — сказал Олег. — Его на центрифуге отсеяли...

Я ничего не рассказал Тамаре при встрече. Да если бы она и пыталась найти хоть какую-нибудь лазейку, чтобы склонить меня к отступлению, было уже поздно. Раз решенное я никогда не менял.

До этого у нас с Тамарой не раз были разговоры о летной профессии, о той опасности, которая подстерегала пилотов и на земле и в небе. Тем более, что в нашем полковом поселке жили несколько женщин, к которым летчики относились с сердечной заботой и суровой нежностью: их мужья когда-то не вернулись на аэродром... Да, в авиации может случиться всякое. И всякое неизвестное, новое страшило, конечно, Тамару. Разговоры о том, чтобы я не ехал в Москву, она начинала снова и снова. А ведь она-то думала совсем о другом — боялась, чтобы я не стал летчиком-испытателем, а тут...

И я взялся за трудное дело подготовки жены к моей новой работе. Стал потихоньку подкладывать ей те книжки, которые сам знал уже наизусть. По второму кругу мы перечитали Циолковского, «Туманность Андромеды». Я рассказывал ей, что ждет человека во Вселенной, какие открываются перед ним пути, и о том, какое это счастье — быть одним из первых «вселеннопроходцев». Тамара слушала меня, иногда соглашалась, но чаще я видел в ее глазах недоверие и тревогу. А я продолжал свое, хотя до конечной цели было так же далеко, как до Луны...

m

8 П- I £ ЗНАЮ, сколько кандидатов прошло через строгие медицинские барьеры: сто, двести, тысяча, но в нашем отряде будущих космонавтов нас собралось не много — несколько десятков человек.